Иван Ефремов - Дорога ветров

    Мы не успели отъехать и нескольких километров от ночлега, как нас встретила сплошная наледь, вытянувшаяся вдоль дороги у русла реки. Резким, пронизывающим холодом дуло по ущелью. Здесь, в тени огромной горы, было мрачно, и мы попали сюда с солнечного плато совершенно как в погреб. Начинался подъем на громадный перевал, называвшийся Ихэ-даба ("Великий перевал"). Двадцать шесть километров поднимались мы по убийственной дороге из гранитных плит, по ребрам крупных камней и россыпям остроугольных кусков кварцевых и диоритовых жил. Спуск был не лучше и еще более длинен. Машины, неистово раскачиваясь и содрогаясь, тащились на второй или третьей передачах. При каждом резком толчке нога шофера невольно сильнее прижимала газ. Машина отвечала на это более сильным воем передач. Совпадение толчка и воя давало полное впечатление живой реакции измученного существа. Наполненные бензином бочки глухо рокотали в кузове, и обычные опасения все сильнее беспокоили меня. Течь в протершихся бочках, попадание бензина на раскаленную выхлопную трубу и страшный пожар машины — вот о чем не перестаешь думать, когда везешь бензин в бочках в дальнем маршруте и по плохой дороге. А здесь, на страшных камнях высоченных перевалов, эта тревога особенно вырастала.

    У высшей точки перевала стояло обо в несколько метров высотой — куча камней в десятки тонн весом. Со всех сторон нас обступили исполинские платообразные гольцы — удивительно ровные столовые горы. У крутых, как ножом обрезанных, краев их плато в каждом углублении склона сверкали снеговые пятна. Кое-где виднелись остатки размытых корытообразных долин, или отрогов, и широкие полуцирки, называемые геологами "кары", врезанные в верхние края столовых гор. Это означало, что здесь когда-то были горные ледники, вероятно, в эпоху более влажного климата.

    Еще долго шла безотрадная дорога по большим белым камням, как по костям. Еле ползущие машины выли и содрогались, как в судорогах, под холодным резким ветром и бледным высоким небом. Пот "ж светлые граниты сменились красными роговиками и кремнистыми сланцами. Камни стали мельче, но перевалы, хотя и менее высокие, шли один за другим. Русла полувысохших речек пересекали дорогу. Заваленные крупной галькой, серой вперемешку с белой, они казались полосами грубой ткани.

    Мы с Вылежаниным ушли далеко вперед и остановились на самом верху перевала, чтобы подождать отставших товарищей. Отойдя в сторону от перегретой машины, мы растянулись на земле. Позади нас, на востоке, далеко вниз уходила извилистая долина и без конца тянулись гряды низких безлесных гор вплоть до ровной стены гольцов. Впереди, на западе, горы становились ниже, и удаленная равнина тонула в дымке нагретого воздуха. По сторонам уходили за горизонт слабо всхолмленные зеленые равнины плоскогорья. Поразительное одиночество и пустота как бы отрезали нас от всего мира. Одинокая машина на высоченном плато стояла наедине с небом и облаками, ползущими на уровне земли. Это незабываемое зрелище могло служить символом борьбы человека с бесконечными просторами Монголии.

    Наконец показались наши машины, и мы покатились вниз с большого спуска к невысоким хребтикам, заросшим травой и сплошь утыканным пирамидами и конусами черного камня. Местность начала принимать гобийский вид. Исчезли все следы леса, почва стала сухой, речки встречались все реже, появились скалы с черным пустынным загаром. Гладкая дорога позволила развивать ход, и мы быстро достигли Дзаг сомона. Уже само название — " саксаульный сомон"— говорило, что мы покинули пределы Хангая.

    После ночлега у колодца Цаган-Тологойн мы приблизились к долине реки Дзабхан. Вдоль северной стороны долины шли поразительно пестрые низкие горы с разнообразными конически-ступенчатыми формами. Вскоре в еще прозрачном с утра воздухе стали видны постройки Цаган-Олома. Цаган-Олом ("Белый брод") стоял на самом берегу реки Дзабхан. Настоящая хорошая река с прозрачной и мягкой водой с шумом бурлила на перекатах, обещая замечательное купание. Однако как раз для купания-то и не было времени: мы хотели сегодня же поспеть в Юсун-Булак — теперешний центр Гоби-Алтайского аймака. Впрочем, когда стих ветер, налетело множество кусачей мошки, и желание купаться поостыло.

    Наскоро пообедав в местной столовой, мы отправились по хорошей дороге прямо к югу и через сорок пять километров прибыли в аймак. Он стоял в безотрадном месте. Жители испытывали сильную нехватку воды и страдали зимой и осенью от неистовых ветров. Все признавали, что аймак поставлен неудачно. Его прежнее расположение в Цаган-Оломе было несравненно удобнее. Последний стоит на перекрестке разных дорог, на большой реке, а в смысле приближения к своим районам сорокапятикилометровое расстояние от Цаган-Олома до Юсун-Булака — совершенно пустяковая выгода по монгольским масштабам.

    В полутемном строении мы нашли Петрунина и рабочего Илью Жилкина, уныло валявшихся на груде запасного снаряжения. В письме Рождественский сообщал, что на Бэгер-нуре его постигла неудача. Местонахождение, столь расхваленное геологами, на взгляд палеонтолога, оказалось очень бедным, хотя и содержало какие-то новые, еще неизвестные науке виды. Раскопки за несколько дней дали незначительное количество костей носорогов и обломок черепа мастодонта. Этого было достаточно, чтобы установить геологический возраст и условия образования местонахождения. Только накануне нашего приезда отряд Рождественского ушел из аймака по прямой дороге в Шаргаин-Гоби.

    Взвесив все обстоятельства, я принял решение — перенести базу в Цаган-Олом и затем выйти наперерез Рождественскому по Хобдосской дороге и заехать в Шаргаин-Гоби с запада через Тонхил сомон ("Находящийся в выемке"). Немедленно погрузившись, мы сдали помещение, поблагодарили хозяев и к вечеру пришли в Цаган-Олом. Пока искали начальство, совсем стемнело. Наконец получили помещение под базу — длинный глинобитный дом, недалеко от берега Дзабхана. Устраивались уже ночью, в полной темноте, и только во втором часу утра закончили этот многотрудный день.

    Двадцать шестое июня мы простояли в Цаган-Оломе, устраивая базу и распределяя грузы. "Дракон" и "Кулан" отправились в Улан-Батор с грузом коллекций, пустых бочек и лишнего снаряжения. Со мной, кроме "Волка", осталась только полуторка — "Олгой-Хорхой". Чтобы избежать убийственной дороги через Арахангай, я направил наши машины в Улан-Батор по южной дороге, через Баин-Хонгор и Убур-Хангай. Расчет был правильным — машины дошли легко и быстро. На Цаган-Оломской базе оставили Дурненкова и с ним одного рабочего — наиболее молодого и слабосильного. Дурненков приуныл. В самом деле, сидеть здесь и "куковать" на складе в почти пустом поселке, в девятистах пятидесяти километрах от Улан-Батора, было совсем не весело. Выяснив, что у какого-то из местных жителей имеется гармонь, Дурненков немного повеселел. Вечером, уже в темноте, после окончания всех работ шоферы решили купаться. Я сидел, покуривая козью ножку, и поджидал Новожилова, искавшего мочалку для купания. Внезапно сквозь тьму с реки донесся вопль, затем второй и невнятные испуганные крики. Сердце у меня заколотилось. Я представил, что кто-то тонет в быстрой реке, и бросился к берегу. Где-то впереди журчала река, и узкая полоска воды поблескивала в свете звезд совсем близко. Вдруг я полетел куда-то в темноту, тяжело брякнулся на песок и оказался у самой воды, скрытой береговой террасой. С нее-то и сверзился Вылежанин, растянув сухожилие на ноге, а затем я, отделавшийся более счастливо. В общем, наш "Волк" захромал и продолжал хромать до самого возвращения в Улан-Батор.

    Рано утром двадцать седьмого июня мы направились по долине Дзабхана. Дорога вилась по ущельям и склонам холмов, потом отошла от реки и направилась поперек необыкновенно мрачной котловины. В ней стояли одинокие шатровидные останцы, а с юга высились конические горы с редкими полосами снега наверху. За длинным перевалом началась большая котловина — восточная оконечность Гуйсуин-Гоби ("Гоби смерчей", "Вихревая Гоби"). У самого начала впадины находились развалины монастыря Могойн-хурэ ("Змеиный монастырь") — целый город пустых стен и станция для проезжавших машин. От развалин монастыря через всю "Вихревую Гоби" виднелась огромная гора Цасту-Богдо ("Снежная святая") в четыре тысячи двести двадцать пять метров абсолютной высоты. Ее снежный плоский купол как бы парил над затянутыми фиолетовой дымкой плохо различимыми темными склонами. Цасту-Богдо представляла собою форпост снеговых гигантов Монголии, выдвинутый далеко на юг, в область Гоби. К середине дня над горой собрался облачный покров и повис над ней неподвижной плоской тучей, так же как над Ихэ-Богдо.

    "Вихревая Гоби"— это огромная, совершенно плоская и поразительно жаркая впадина. В центре котловины — остров страшных пухлых глин, и вообще вся подпочва этой Гоби — глинистая. Нигде ни признака воды, ни сухого русла. Только жаркие ветры гуляли, вздымая пыльные смерчи, на всем стокилометровом протяжении Гуйсуин-Гоби. Вдалеке на севере в тусклом мареве виднелись цепи гигантских барханов подвижных песков Монго-лын-Элисун — "Монгольские пески". Они казались палево-желтыми, словно накаленными на подножиях черного мелкосопочника.

    Дорога здесь была хорошая, и машины неслись, отсчитывая безотрадные километры и приближаясь к концу этой жаркой пустыни. Обычная для монгольских дорог "гребенка", т. е. поперечные валики и выбоинки, заставляла нас вилять из стороны в сторону, выбирая менее тряские участки. Простора для езды здесь было много, и Вылежанин небрежно поворачивал руль, чему-то ухмыляясь про себя. В этом году он не отпустил бороды, и его узкое "староверческое" лицо не было столь представительным, как в прошлую экспедицию.

    — Вспоминаете вчерашний полет с террасы? — осведомился я.

    — Нет, я все думаю о вчерашнем разговоре. — Вылежанин подразумевал нашу вечернюю беседу. Я рассказывал, какие задачи стоят перед нами здесь и каких вымерших животных мы будем тут раскапывать.

    — Так что же вас веселит? — заинтересовался я.

    — Если кому сказать, куда едем и зачем! Вот, скажем, спросит кто-нибудь встречный. А ему так, по чистоте сердца, и ответить: в Хобдо за носорогами и за жирафами. Это будет правда? Правда! А от такой правды за сумасшедшего примут! В лучшем случае скажут — ну и брехун!

    Я подумал, что если бы действительно без подробных разъяснений объявить, что мы едем добывать здесь носорогов, жирафов, мастодонтов, то, кроме смуты, такое сообщение ничего бы не вызвало. А ведь мы рассчитывали добыть именно эти породы животных, только ископаемых…

    Из-под рыхлых глин показались низкие пологие бугры черных коренных пород — "Гоби Смерчей" окончилась. С бугров открывалась перед нами обширная котловина Баин-гола ("Богатая речка"), вся желтая и светлая от высокого дериса. Котловина подходила к подножию Цасту-Богдо. Дерисовый кочкарник кончался у пологих красных холмов, выше которых поднимались черные ребристые горы первой высотной ступени Цасту-Богдо. Еще выше громоздились грубые глыбы разрезанного ущельями плато. Они высились гигантскими кубами, затянутыми нежно-голубой дымкой, испещренные под верхним краем мелкими пятнами снега. Еще дальше и выше желтели светлые склоны центрального массива, поднимавшегося плоским удлиненным куполом, покрытым сплошной гладкой шапкой ослепительно белого снега. Узкие полоски снегов сползали по дну глубоких ущелий. Вечером весь массив Цасту-Богдо затянулся синей дымкой, и детали уступов исчезли, но снег продолжал быть столь же ярким и чистым и приобрел серебряный оттенок. Будто необычайно плотное белое облако улеглось на синевато-фиолетовом воздушно-легком троне.

    В станке Баин-гол, расположившемся на бугре у скрещения нескольких дорог, мы были ошарашены сообщением, что наши крытые фургонами машины прошли здесь два дня назад, двадцать пятого числа! Эта новость означала, что в Шаргаин-Гоби отряд Рождественского ничего не делал, а попросту пронесся сквозь нее. Впоследствии выяснилось, что Рождественский, узнав от сведущих людей в Гоби-Алтайском аймаке о большом количестве "каменных" костей в Дзергенской ("Эфедровой") котловине, устремился туда и попросту бросил работу в Шаргаин-Гоби. Он спасся от ответственности только тем, что ему действительно удалось найти крупное местонахождение. Но Шаргаин-Гоби осталась неисследованной и ждет ученых.

    Мы направились в Дзергенскую котловину, в погоню за чересчур проворными исследователями. Как на сказочном перепутье, три дороги предстали перед нами. Мне очень хотелось поехать по правой, потому что она шла на перевал с манящим названием Алтан-Хадас-даба ("Перевал Полярной Звезды", вернее — "Золотого кола", как эта звезда называется у монголов). Но туда шла старая дорога, в обход Дзергенской впадины, и мы поехали по средней в бывший сомон Алтан-Тээли ("Золотой шпенек"). где узнали, что крытые машины прошли дальше на запад. Слева от нас гигантской стеной шел вдоль всей Дзергенской котловины хребет Батыр-Хаирхан ("Милостивый Богатырь"), понижавшийся лишь далеко на севере. Его огромные конусы выноса слились в наклонный бэль, по краю которого вилась дорога. Большая ледниковая долина прямо против нас позволяла разглядеть в центральной части хребта плоский снеговой купол.

    Мы прошли около четырех километров за поселок Алтан-Тээли и остановились у дороги в зарослях берез. Всех нас порадовала неожиданная встреча с любимым деревом русского человека. Маленький ручеек журчал по мшистым камням, тонкие белые стволы раскачивались на ветерке, а листва шептала нам про родину. Мирно и спокойно стало на душе. Устали мы за этот день порядочно, так как проехали триста пять километров.

    Дзергенская котловина была неширока. На восточной ее стороне, на расстоянии двадцати — двадцати пяти километров, поднимался бэль хребта Бумбату-Нуру ("Курган-гора"), шедшего параллельно Батыр-Хаирхану. Большие красновато-желтые пятна — размывы гобийских пород — виднелись у подножия Бумбату. Как оказалось, именно там Рождественский обнаружил большие скопления ископаемых животных. Местонахождение было названо по сомону — Алтан-Тээли. Под нами на дне котловины протягивалось к северу узкое болото с кое-где поблескивавшими лужами воды. Чувствуя, что наши товарищи где-то близко, я решил попробовать подать им сигнал ракетами, которыми мы запаслись в этом году. Один за другим два ослепительно белых огня взвились над погрузившейся в ночную тьму впадиной. Эффект был потрясающим. В болоте внизу поднялся надсадный птичий гомон. Кричали утки, цапли, журавли, заухали низкими голосами еще какие-то большие птицы вероятно пеликаны. Где-то заблеяли и замычали домашние животные. Но товарищи, находившиеся в этот момент в ущельях бэля Бумбату-Нуру, на противоположной стороне котловины, ничего не заметили.