Иван Ефремов - Дорога ветров

    Я намеревался проехать в Нэмэгэтинскую котловину не с юга, как в 1946 году, а с востока. Если бы удалось проложить туда дорогу, то наш путь проходил бы мимо еще одной группы местонахождений динозавров — у горных массивов Гильбэнту и Сэвэрэй. Поэтому, проехав двадцать пять километров от монастыря, мы повернули на север по старому автомобильному накату, когда-то шедшему в сомон. В настоящее время Сэвэрэй сомон перекочевал на другое место, и старый автомобильный накат окончился через тридцать пять километров. Мы попали в хаос сухих русел и промоин и двигались со скоростью пять километров в час. Пять часов пробивались мы так, пока не решили повернуть назад, не усмотрев впереди никакого облегчения. Накатать сносную дорогу через эти русла все равно было невозможно, а если мы бы ее и сделали, то погубили бы машины. Пришлось вернуться к старому пути, через Ноян сомон.

    Буря продолжала свирепствовать. Последние холмы мелкосопочника Цаган-Дерисуни усыпаны необыкновенным, апельсинового цвета, песком. Будто неведомо откуда, из мрачных туч, солнце осветило серые бока холмов. Мягкая трава униженно сгибалась под ветром, а жесткие колючки надменно стояли и, не дрогнув, выдерживали шквалы. Из наблюдений над растительностью в бурю становился понятен смысл чрезвычайной жесткости пустынных кустарников. Ближе к Ноян сомону, там, где дорога шла по гребням гранитных хребтиков, неистовые шквалы несли поперек дороги длинные струи песка. Переваливаясь через выпуклую поверхность гребня, стелющиеся песчаные струи взвивались в воздух. Тогда дорога исчезала и в их призрачном полете над землей, и приходилось ехать с большой осторожностью. Перед Ноян сомоном, на спуске, масса несущегося песка заполнила все ущелье. Казалось, что машины спускаются в стремительную желтую реку. К ночи буря стихла и выпал снег, но мы надежно укрылись в помещении школы в Ноян сомоне. Здесь мы взяли напрокат большую юрту. Юрта со своим жестким каркасом и плотной оболочкой из кошмы устойчивее, чем палатка, более непроницаема для пыли и не так прогревается. Нам совершенно необходимо было иметь какое-то помещение для научных работ, записей, изучения коллекций, фотолаборатории, которое было бы защищено от назойливых гобийских ветров. Юрта сослужила нам верную службу, и мы не могли нахвалиться своей догадливостью.

    Нас встретили в Ноян сомоне как старых друзей. Директор школы, заменявший в сомоне начальство, уступил нам под склад незаконченный домик на краю сомона. По-прежнему стояли вокруг странные черные горы и каменные холмы с необычайно острыми, похожими на ежей, торчащих из-под земли, вершинами. Этот суровый вид местности не мог отнять какого-то домашнего ощущения. В 1946 году Ноян сомон показался нам краем света, а теперь это был обжитой дом перед большими неисследованными пространствами Заалтайской Гоби.

    По знакомой дороге мы вышли в котловину Нэмэ-гэту, прямо напротив горы Гильбэнту, отсюда повернули на запад и выехали на бэль, сплошь покрытый цветущими синими ирисами. Здесь проводник Цедендамба при моем попустительстве совершил грубую ошибку — попытался спрямить дорогу и повел нас вниз, на дно котловины, держа курс прямо на Нэмэгэту. Мы оказались в песках, поросших тысячелетними саксаульниками. В довершение беды поднялась песчаная буря. Машины упорно пробивались сквозь бурю, пески и саксаул, наполняя всю долину воем своих моторов. Я повернул колонну к югу, на более твердый участок бэля, но затем тоже уклонился вправо, и мы уже в сумерках опять попали в заросшую саксаулом впадину.

    После ночевки у высохшего колодца мы с Эглоном оставили всех свертывать лагерь и выехали вперед на "Козле". Быстро нашли свои следы 1946 года и подъехали к останцу "Первому" при ужасающем ветре. Вначале я думал ставить лагерь здесь, но потом решил все же спуститься в сухое русло и проникнуть в Главную котловину. Это решение, продиктованное страхом перед западными ветрами, все же не было совсем правильным. Хотя расположение Центрального лагеря внутри костеносного массива Нэмэгэту значительно ускорило работы по раскопкам, но стоило нам большого износа машин и пережога горючего, так как пробиваться последние несколько километров по сухим руслам к Центральному лагерю было невероятно тяжело. Сколько раз мы, поджидая машины из маршрутов или из Улан-Батора, подолгу слушали надсадный вой передач, пока машина подходила по бесчисленным изгибам сухих русел к лагерю. Теперь, набравшись опыта, я знаю, что надо было бы поставить Центральный лагерь у края оврагов и ущелий Нэмэтэту, там, где к нему можно было легко подъехать. Транспортировать рабочих и снаряжение к местам раскопок надо было на одной, сравнительно легкой машине, имея для этой цели, скажем, полуторку.

    Но всему этому мы научились позже, а сейчас прибыли в Главную котловину и выгрузились над сухим руслом, найдя просторную площадку, которую не затопило бы возможное наводнение. Борясь с адским ветром и холодом, мы поставили юрту и палатки. Сразу стало уютно. Лихачев с Лукьяновой, тайно сговорившись, сервировали большой стол, даже с цветами. Вся экспедиция собралась в юрте за обедом, и мы выпили за благополучное достижение трудной цели в канун Дня Победы. Первый рейс по бездорожью в Заалтайскую Гоби несколько деморализовал еще не привыкших товарищей. Однако стоило поглядеть на небрежно развалившегося на своей койке Эглона с раскрытой почти до пояса голой грудью и со счастливым лицом наслаждавшегося крепчайшим чаем, чтобы приободриться.

    На следующий день, когда Цедендамба, отправившийся на поиски колодца, не нашел его, а в лагере осталось не более ведра воды, произошел переполох. Я знал местоположение еще двух колодцев, но они были труднодоступны. Поэтому я послал Рождественского вторично искать тот колодец, который не нашел Цедендамба, так как он был наиболее близким — всего в четырнадцати километрах. Рождественский нашел колодец и почувствовал себя спасителем экспедиции. Я не стал его разочаровывать, но это сделал менее щепетильный Эглон.

    Весь этот день мы с Новожиловым провели в поисках воды близ лагеря. Искали мы и по всем правилам гидрогеологической науки, и по приметам гобийских аратов. По последнему способу рыли ямы и ставили на дно их опрокинутые чистые фарфоровые чашки. Если бы дно чашки наутро оказалось отпотевшим это означало, что вода будет. Но чашки оставались сухими, и наши геологические заключения совпали с народными приметами. Во второй половине дня пошел снег, быстро растаявший и оставивший на саксаульных равнинах запах влажной пыли и глины. Чем-то родным повеяло от этой сухой и сожженной чужой земли.

    К вечеру мы забрались с Новожиловым на восток от Главного лагеря. Здесь, посреди небольшой впадины, густо поросшей эфедрой с ее характерным аптечным запахом, высился круглый останец красноцветных меловых пород. Причудливые формы выветривания окаймляли его двумя рядами полуобвалившихся стен и венцом тонких башенок. Новожилов с его поэтическими склонностями, любивший давать наименования еще с первых наших совместных с ним экспедиций по "белым пятнам" Сибири, назвал останец "Островом Развалин". Впереди "Острова Развалин" стояла отдельная скала со ступенькой наверху, удивительно похожая на трон. Новожилов взобрался туда и развалился на троне с цигаркой в руке, и я сфотографировал его как владыку этих призрачных городов и дворцов.

    В лагере нас ждали приятные новости. Эглон нашел скелет гигантского хищного динозавра, а Пронин открыл к югу от лагеря целое поле, усыпанное костями.

    Следующий день я посвятил дальнейшему обследованию восточной части местонахождения Нэмэгэту. Выяснилось, что масштабы местонахождения в 1946 году мы преувеличили. Исполинский массив красноцветных меловых отложений не был повсюду костеносным. Скопления костей и скелетов залегали в пределах огромного древнего русла, врезанного в массив пустых мертвых песчаников. Это русло было участком подводного выступа дельты древней реки, далеко выдвинутого в море от побережья. Сюда сносились течением трупы динозавров, крокодилов и черепах, которые отлагались здесь вместе с песками, гравийниками и конгломератами, заполнявшими промоины русла. В настоящее время от русла уцелел отрезок около восьми километров длины и полутора-двух километров ширины. С юга русло ограничивалось склоном бэля в котловину, сзади, с севера, все меловые породы срезались стеной поднятия хребта Нэмэгэту. Однако, несмотря на эти "сократившиеся" размеры, местонахождение Нэмэгэту оставалось колоссальным по количеству, сохранности и разнообразию заключенного в нем материала. Только Тендагуру в Восточной Африке, в котором захоронено множество скелетов исполинских зауропод, может сравниться с Нэмэгэту. Во всяком случае, прежде не было даже предположений о местонахождениях подобного масштаба в Монголии.

    Новожилов и Рождественский отправились на "Волке" в разведку к востоку, на Гильбэнту, или "Гибель ту", как уже успел придумать Новожилов. Вообще Новожилову вначале очень сильно не понравилась Гоби, особенно ее ветры, пески и скорпионы. Поэтому Нестор Иванович заодно со своим шофером Лихачевым придумали соответствующие наименования для здешних мест Гильбэнту была названа "Гибель та", Нэмэгэту — "Гибель эта". Позднее, когда нам всем сильно надоело долгое сидение в мертвых и жарких ущельях Нэмэгэту, мы согласились на другое название — "Невмоготу".

    Начало работе было положено, число новых находок все увеличивалось, начались и раскопки огромного ящера. За необычайную удачливость в находках Новожилову было присвоено почетное звание "Соколиный Глаз", а Пронину — "Орлиный".

    Я выехал обратно в Далан-Дзадагад на пустых машинах за второй партией груза. Предстояла серьезная задача — найти мало-мальски сносную дорогу, так как от этого зависел успех работы. "Дракон" не прибыл в Нэмэгэту, и никаких сведений о нем не было. Нужны были срочная помощь и розыски. Мы решили пересечь котловину прямо на юг и подняться как можно выше на бэль южного борта нэмэгэтинской впадины, с тем чтобы миновать пески центра котловины. Там действительно дорога оказалась более или менее твердой, но на бесчисленных промоинах и мелких руслах пустые машины неистово трясло. После каждых пятнадцати — двадцати километров такого пути приходилось останавливаться и делать передышку, так как начинали болеть внутренности.

    — Это что ж, Иван Антонович, — приставал ко мне Лихачев, пытаясь пригладить пятерней свои торчавшие ежиком волосы, — так и будем все время ездить? Тогда пропали!..

    Пронин лениво щурился и не отрывал взгляда от дымных, спадавших в котловину бэлей. Бригадира-ветерана грызла та же самая тревога, что и меня: где найти сколько-нибудь сносный путь по бездорожью? Живой и насмешливый Вылежанин пугал легковерного Лихачева самыми фантастическими вымыслами вроде предстоящей прокладки дороги прямиком через горную цепь. Лихачев, устрашенный первым знакомством с песками, бурями и скалистыми ущельями Южной Гоби, невольно поддавался грозным посулам и уныло апеллировал ко мне. Тогда входили в игру и мы с Прониным, подтверждая домыслы Вылежанина.

    Но на сердце у меня было невесело. Надеяться, кроме как на самих себя, ни на кого не приходилось. Поиски пути в громадной межгорной котловине в тысячи квадратных километров, безвестной и труднопроходимой, становились игрой случая. Времени на поиски не было: вместе с ними приходилось развертывать и раскопки…

    На равнине, против горы Хугшо — величественной высокой пирамиды, — показалась довольно крупная серая птица — саксаульная сойка. Она нахально и неторопливо бежала перед машинами. Охотники, особенно Вылежанин, открыли стрельбу, но птица по своей окраске была почти неразличима на гобийском щебне. Истратив зря патроны, Вылежанин обозвал птицу "приманкой" и отказался от дальнейшей охоты. Надо признаться, что и я не устоял от искушения и сжег напрасно три патрона.

    Перед устьем сквозного сухого русла нам заградили путь пески, и дорога сделалась настолько тяжелой, что нечего было и думать соваться сюда с гружеными машинами. Точно так же тяжел был путь и по сухому руслу, который отсюда, из котловины, шел в подъем. Немудрено, что мы с Прониным начали метаться с одной стороны ущелья на другую и внезапно нашли караванную тропу. По ней мы выехали наверх, на гребни окружающих гор, потом на плато и остановились в недоумении.

    Солнце уже садилось за хребет Тосту-нуру, впереди нас тянулись небольшие пологие хребты, упиравшиеся на юге в крутой зазубренный склон Хана-Хере. С крыши "Дзерена" я долго рассматривал местность в бинокль. На юг, под самый хребет, по черной поверхности плоскогорья шла верблюжья тропа. Мы находились значительно выше уровня сухого русла, и я боялся спускаться в него, так как все боковые долинки были или слишком круты, или узки для машин.

    Я решил проехать по тропе. Спустившись вниз с крутого уклона, мы оказались у одинокой юрты. Обитавший в ней арат едва не обмер от изумления, когда в вечерних сумерках с высоты пустынного плоскогорья внезапно с ревом съехали четыре трехтонки. Мы оказались у самой автомобильной дороги, однако возвращение назад с грузами по этой тропе было немыслимо. До сомона оставалось всего тридцать километров, но на пути было одно опасное место. Узкая и глубокая промоина пересекла дорогу за небольшим холмиком — результат прошлогоднего ливня. Дорога обходила промоину справа, но новый отворот был плохо виден в тусклом свете слабых фар "ЗИСа — 5". Шедший передовым "Тарбаган" влетел по старому накату на холм и отчаянно затормозил у самого края обрыва. Еще немного — и машина легла бы бесформенной грудой на дне ущельица на глубине десяти-двенадцати метров. Мы тут же заложили старую дорогу большими камнями, чтобы избежать повторения подобных приключений в будущем.

    В Ноян сомоне не было никаких сведений о пропавшем "Драконе". Мы строили самые различные предположения, но все оказалось, как всегда, проще. Едва мы на следующее утро отъехали десять километров от сомона, как увидели с холма среди больших песчаных кочек зеленую крышу "Дракона". Оказалось, Безбородову не хватило бензина, чтобы дотянуть до сомона, и наш всегда спокойный Тимофей Гаврилович решил мирно дожидаться подмоги у ближайшего колодца. Безбородое думал, что сомон находится очень далеко, и все трое с чисто азиатским терпением сидели здесь в кочках, питаясь несоленой картошкой. Мы оставили "Дракона" со всем грузом в Цаган-Дерисуни и к вечеру прибыли в аймак. Так приятно было слушать завывание песчаной бури в крепком глинобитном доме нашей базы. Особенно уютно было сидеть ночью и писать при ровном пламени свечей, без вечного трепыхания бумаги под рукой!..