Иван Ефремов - Дорога ветров

    Темнело. Ветреный алый закат освещал мрачную равнину, изрытую какими-то ямами и усеянную буграми. Скоро дорога пошла на подъем, темнота ограничила наш кругозор полосой света фар. С каждым часом прибавлялось снега. Уже не отдельные белые пятна проглядывали сквозь тьму, а сплошной белый покров лег на землю. Молодая луна поднялась по-зимнему высоко, ее бледный свет, усиленный снегом, открыл однообразные гряды гор, обступивших дорогу. На длинном спуске с перевала в узкую долину оба склона были покрыты толстой снежной пеленой до полуметра толщины. Мы точно сразу попали в Арктику.

    Я промерз насквозь и только подумал, что следовало бы остановить машину, дать людям покурить и погреться, как Пронин затормозил. Все поспешно попрыгали с машины. Долгое время шел молчаливый пляс. Если кто-нибудь посмотрел бы на нас со стороны, то, ручаюсь, навсегда запомнил бы это зрелище. Мрачные фигуры в косматых дохах и полушубках сосредоточенно, со злобным упорством плясали на заснеженном перевале, под светом высокой луны. Наконец ноги стали отходить. Мы закурили, с наслаждением затягиваясь. Дорога уходила вниз длинным пологим спуском, ветер разгуливал но ущелью, начиная свистеть все сильнее, мелкий снег летел под луной серебристо-ледяной пылью. Данзан, единственный из нас, проезжавший здесь ранее, объявил, что до Улан-Батора осталось сорок километров. Справа, за горами, проходила главная дорога, ведшая к угольным копям Налайхи и дальше на Керулен, Но ничего не было видно впереди — дикое безлюдье и морозная пустыня окружали пас.

    Я подошел погреть руки о теплый радиатор "Дзерена" и с нежностью погладил верную машину, безотказно перенесшую нас из Гоби сюда, к преддверию монгольской столицы. Поднималась метель. Вспыхнули фары, и мы стали спускаться в море крутящегося снега, крошечными огоньками сверкавшего в свете фар. Вдали показались электрические огни. Машина выехала на широкое шоссе с настоящими мостами, по которому мы и понеслись полным ходом. Вот слева показалась цепочка огней, расширилась, и появился весь Улан-Батор. Огни группировались горящими пятнами с темными или слабо освещенными прогалинами. В них мы угадывали тот или другой из районов ставшего знакомым города.

    В его западной части, в домике в глубине большого квадратного двора, нас ожидала двухкомнатная квартира. Электрический свет стосвечовых ламп казался необычайно ярким. От большой печки распространялась жара. Старый репродуктор передавал местную трансляцию Москвы, и эти хриплые звуки показались чудесными. Два больших стола, настоящие стулья, груда газет, журналов, книги и письма!

    Мы расставили койки, развернули мошки, в которые теперь можно было не забираться. Лукьянова каким-то инстинктом определила наш приезд сегодня или завтра и наварила превосходных щей. Пронин, сделавший четыреста двадцать километров, был награжден стопкой водки и отправлен спать. Мы наелись, накурились и растянулись на койках, слушая тихую музыку, доносившуюся из репродуктора. Контраст с заснеженными, обледенелыми горами, среди которых мы плясали под луной два часа назад, был так велик, что это ощущение тепла, яркого света уютного дома крепко врезалось в память. Еще утром мы собирались и сворачивали свои постели в предрассветном сумраке на голой гобийской равнине в таком расстоянии от этого дома, что путешественнику прежних лет с верблюжьим караваном понадобилось бы восемь-десять дней на то, чтобы дойти сюда! А мы в тот же вечер наслаждаемся вестями с родины и кейфуем в настоящем доме!

    Так закончилось гобийское путешествие 1946 года. Мы вернулись к городской жизни очень своевременно — на следующее утро мороз дошел до двадцати семи градусов, и более не удалось отметить ни одного заметного повышения температуры. Обычным стало тридцать пять ниже нуля, и мои мечты вернуться в Гоби для подножия останца, затем спустились в сухое русло. И тут повсюду хлопот оставалось еще очень много. Следовало спешно рассчитать рабочих и сотрудников, подведя итоги полевому питанию и всем прочим расходам, приготовить финансовый отчет, написать предварительный научный отчет, вычислить километраж и расход горючего по автотранспорту — словом, целая гора обязательных и срочных дел, одолевающих путешественника при чересчур строгой отчетности, принятой у нас в Академии наук.

    Для Министерства финансов не существует никакой разницы между отчетностью предприятия, обладающего аппаратом финансовых работников, и отчетностью экспедиций с их во многом непредвиденными и мелкими расходами. Только покончив со всем этим, мы смогли приступить к последней нашей задаче — организации палеонтологического отдела Государственного музея МНР.

    * * *

    Празднование Октябрьской годовщины собрало всех советских людей, живших в монгольской столице. Приглашенные на торжественное заседание в театр, мы с особым чувством слушали стоя торжественные звуки советского гимна. Члены правительства дружественной страны тоже стояли вместе с нами, отдавая честь Советской державе.

    Затем члены правительства приняли нас. Прием прошел хорошо: сначала Данзан с большим подъемом прочитал официальный рапорт нашей экспедиции, переведенный на монгольский язык, затем я сделал подробный доклад о наших задачах, успехах и перспективах будущих работ.

    Более широкую демонстрацию материалов, открытых для переупаковки и отбора образцов, передаваемых Музею МНР, мы устроили на складе экспедиции, во дворе музея Сухэ-Батора. Склад не отапливался, и публика в нем не задерживалась, хотя кости гигантских динозавров возбуждали всеобщее любопытство.

    Профессора собирались домой, Орлов дважды выступал с докладами — в клубе имени Ленина и в университете — и пользовался большим успехом, так как читал с подъемом, увлекая аудиторию. Это были первые доклады о палеонтологии и палеонтологических исследованиях, прочитанные в Монголии за все время существования республики.

    Я написал большую статью об экспедиции, переведенную на монгольский язык и напечатанную в газете "Унэп" ("Правда"), и несколько популярных информаций для лекционного бюро Комитета наук. В работе но было перерыва, и дни не шли, а летели.

    Плоховато было с одеждой: щеголять в полевом полушубке и ватнике казалось неудобным, а нужного размера валенок или бурок не нашлось ни в торгпредстве, ни в Промкомбинате. Мы с Орловым и Громовым ежились в демисезонных пальто и полуботинках, совсем не подходящих к жестокой монгольской зиме.

    * * *

    Улан-баторская зима своеобразна. Ветров почти не бывает, снега очень мало, и он как-то быстро испаряется с почвы. Голая земля и щебень придают какую-то особенную жесткость морозу, а пыль при сорокаградусном морозе кажется отвратительной.

    Зато небо исключительно ясное, и солнце сияет на нем нисколько не слабее, чем летом. Днем на солнце темные поверхности, например борта машин, двери домов так нагреваются, что на сильном морозе о них можно согреть руки.

    "Дракон" и "Дрезен" шли в последний рейс в Далан-Дзадагад за остатками завезенного на базу имущества. Профессора предпочли железную дорогу самолету и уезжали домой через Наушки.

    Для их доставки на границу выделили "Смерча". Попутно "Смерч" отвозил в Алтан-Булак взятых там рабочих и повара.

    Не обошлось без приключения. Собрав профессоров, мы укутали их в шубы, расцеловали на прощание. Машина тронулась, мы стояли, глядя ей вслед. Недалеко от наших ворот была неглубокая канава, на которой всегда подбрасывало машины: "Смерч" въехал в канаву, и… раздался громкий хрустящий звук! Я сразу почувствовал, что дело плохо. "Смерч" остановился, Андреев выскочил из машины, и, когда я подошел к полуторке, "диагноз" уже был готов: сорвалась с заклепок передняя серьга задней рессоры — авария исключительно редкая. Под общий смех профессора и рабочие были водворены назад, в квартиру, разоблачены от дох и полушубков. Пока бегали за четыре километра в гараж и оттуда прибыла срочно разогретая вторая машина с набором болтов, прошло три часа, и мы успели пообедать. Еще раз починенный "Смерч" миновал роковую канаву, лихо развернулся на асфальтовом Сухэ-баторском шоссе и понесся в Советский Союз. Профессора и рабочие долго махали нам — грустно расставаться после гобийского путешествия, спаявшего нас хорошей походной Дружбой.

    Потянулись однообразные дни, заполненные музейной работой. Я писал тексты, этикетки, составлял таблицы геологической истории и геохронологии. Это все переводилось на монгольский язык и тщательно писалось местными каллиграфами старомонгольской вязью, пока еще более доходчивой для пожилого населения. Параллельно писался текст недавно введенным русским алфавитом. Все это приходилось много раз проверять и переделывать, приспособляя монгольские понятия для палеонтологической терминологии. Очень большую помощь оказывал в этой сизифовой работе Данзан, шесть лет провежший в Советском Союзе. Сам геолог, он отлично понимал все, что требовалось выразить и этикетках и тенетах. Другие монгольские геологи — Гоичик и Цебек — тоже усердно переводили тексты. Эглон перепаковывал коллекции, реставрировал, готовил вместе с механиком Монголтранса железные каркасы для выставляемых в музее костей. Лукьянова разбирала, препарировала, склеивала старые музейные экспонаты, приводя их в порядок.

    Государственный музей МНР отвел нам целых две комнаты. Заведующий Палеонтологическим музеем Академии наук СССР в Москве профессор К. К. Флеров, прекрасный художник-анималист, превосходный реставратор ископаемых животных, изготовил для музея МНР несколько картин. Не было случая раньше упомянуть, что профессор Флеров приезжал в Улан-Батор в составе нашей экспедиции, но вынужден был покинуть Монголию, так и не побывав в Гоби, вследствие того что местный климат резко ухудшил его сердечную болезнь.

    Невероятный холод царил в помещении музея — бывшем жилом доме Богдо-Гегена [Богдо-Геген ("Многими возведенный") — бывший до Народной Республики духовный и светский правитель Монголии.], с его тонкими стенами. Мы устроили препараторскую в конторе, где топилась печь, но никогда не было тепла из-за того, что дверь все время открывалась, впуская вместе с клубами морозного пара новых и новых любопытных. Здесь же, в маленькой комнатенке, ютился недавно прилетевший в Улан-Батор профессор-археолог С. В. Киселев, изучая отдельные экспонаты, которые приносили ему из морозных выставочных залов.

    У Лукьяновой появился ученик — понятливый молодой монгол, которому она поручала менее важные работы. Ученик занимался с энтузиазмом, стараясь полностью овладеть искусством извлечения из породы и восстановления ископаемых костей.

    Не раз в течение дня я растирал озябшие руки и подходил к топившейся плите, чтобы погреться и покурить. Не раз в мыслях вставала картина нашего первого посещения музея. В знойный августовский день мы приехали сюда и долго бродили по залам, пока совершенно не измучились от множества интересных впечатлений. Выложенный камнем двор в ограде красных стен с узорной черепицей на коньках был обставлен со всех сторон чешуйчатыми, многоярусными крышами с загнутыми вверх углами и гофрировкой из рядов параллельных валиков, сложенных длинными черепицами. На крышах — медные фигурки птиц и зверей, колокольчики, блестящие в ярком солнце. Золотые колокола на высоких шестах. Плиты с руническими знаками, драконы, извитые запутанными узлами, поразительно тонко высоченные из серого гранита арсланы с разинутыми жабьими пастями и выпученными глазными яблоками. Внутренний храм — с множеством маленьких окошек, окруженных кустами, зелеными и терпко пахнущими. Кирпичная дорожка в середине внутреннего, заросшего удивительно свожен для Улан-Батора травой двора, ведущая от храма к воротам, разрисованным лохматыми золотыми линиями между синих и красных красок — сплетением причудливых драконов. И все это — в блеске знойного солнца, подернутое легкой дымкой нагретого воздуха, словно пеленой тихой лени. Лениво бродили в первом дворе ручные журавли-красавки.

    А теперь внутри музея стоял такой свирепый мороз, что казалось гораздо холоднее, чем на улице. Почти все ставни оставались запертыми — мы открывали только необходимые, и в помещениях музея царствовал полумрак. Никогда не забуду отчаянного холода этих мрачных и темных залов! Через полчаса пребывания в музее буквально душа начинала стыть. Приходилось бежать греться в контору, но и там было не слишком тепло. Журавли куда-то спрятались, трава давно высохла, ветер звонко шуршал мерзлыми веточками голых кустов… Я проходил через дворики с фотоаппаратом, засунув под мышки закоченевшие пальцы, и старался как можно скорее сделать снимки: хотелось запечатлеть своеобразную красоту китайской архитектуры.

    В музее не было света, и работу приходилось вести лишь в дневные часы. Впрочем, если бы свет и был, все равно нельзя было бы выдержать, работая голыми руками на таком морозе.

    Работа двигалась, но шло и время. Кончился ноябрь, проходил и декабрь. Мы постарались завершить работу к двадцатипятилетию Комитета наук.

    Теперь уже ничто не держало нас в Монголии. Заготовлялись визы, таможенные документы на наш разнообразный и объемистый груз, подводились последние итоги денежных расходов.

    На беду, заболел Аидросов. (Старший шофер никак по хотел проявить уважение к суровому монгольскому климату. Старательный и нетерпеливый (таких очень метко в Сибири называют "заполошный"), Андросов, исправляя машину, простудился и попал в больницу с острым плевритом, пробыв там две недели. Он стал очень слаб, но резкого улучшения так и не наступало. Поговорив с врачами, я решил, что самое лучшее будет вывезти Андросова домой и больше не задерживать отправку экспедиции. Я водил "Дракона" в тяжелых условиях гобийского бездорожья и решил, что смогу провести машину и отсюда, а Андросов поедет со мной рядом в кабине пассажиром и советчиком. Как только появилось такое решение, сразу стало весело: больше не существовало препятствий, и мы могли немедленно возвращаться домой.