Иван Ефремов - Дорога ветров

    Дикое и странное впечатление оставлял наш лагерь. Пламя костра освещало хаос повсюду торчавших, безобразно нагроможденных песчаниковых плит и накренившуюся, неведомо как попавшую сюда машину. Кругом лежали окаменелые стволы с извитой и изборожденной поверхностью, поразительно похожие на старый саксаульник. Пронин потом так и звал эти стволы каменным саксаулом.

    Койки установились едва-едва, с перекосом, на плитах песчаника. Их гладкие алюминиевые ножки как-то не вязались с дикой изрытостью и шероховатостью камня. По выражению Андреева, мы забрались на ночлег, "словно волки в чащобу", и этот лагерь в своих дневниках мы назвали "Волчьим".

    У неудобного ночлега было одно преимущество — мы находились за ветром, и только слабый наземный "хиуз" обдувал нас, временами налетая из темноты. Я забрался в мешок и долго лежал не в силах уснуть. Наконец я задремал, но тут же проснулся. Что-то неведомое, большое лезло в лагерь, сопя и пыхтя. Спросонок я попытался вспомнить, куда поставил винтовку, не вспомнил и окликнул пришельца. К великому моему изумлению, это был Громов. Почтенный профессор отнес драгоценные очки в кабину полуторки для лучшей сохранности, но при своей близорукости оказался совершенно беспомощным в момент возвращения. Чтобы не разбиться о камни и не упасть на бесчисленных рытвинах, Громов предпочел вернуться в лагерь на четвереньках. Испытанный способ отдаленных предков выручил — профессор вернулся со своей прогулки невредимым.

    Тридцатого октября мы должны были, по уговору, возвратиться на Баин-Ширэ. С утра нарвали крупной полыни и устроили на дне машины мягкую постель для глыб с черепом. Затем с большим трудом подняли их в кузов и, спешно снявшись с лагеря, не позавтракав, поехали в сухое русло, огибавшее с запада базальтовый гребень Хара-Хутул, чтобы проверить самые верхние слои разреза. Но там оказались очень поздние, вероятно, четвертичные конгломераты с гальками из хара-хутульских базальтов и без всяких растительных остатков. По длинному каменистому гребню мы с Громовым добрались до небольшой котловины, окруженной со всех сторон холмами. На песчаных кочках рос сульхир, который заготовляла целая группа аратов — мужчин и женщин. Я увидел довольно большие кучки намолоченных зернышек, размером, пожалуй, мельче маковых и более всего походивших на крупный песок. По просьбе Данзана араты угостили меня куском лепешки из сульхира. Гобийский природный хлеб мне понравился, хотя и был испечен без крупинки соли. По виду и вкусу хлеб из сульхира показался мне чем-то средним между лепешками из манной крупы и молотого ячменя. При виде лепешки мы вспомнили, что ничего еще не ели, и, поблагодарив аратов, заторопились к машине. Андреев уже спроворил горячий чай и достал куски вчерашней холодной баранины.

    Двинулись дальше, на южную сторону гребня Хара-Хутул.

    За базальтовым гребнем оказалось целое море холмов, промоин, русел, впадавших в широкую долину. Все это поле, десятка в три квадратных километра, предстало перед нами непосильным объемом работы. Андреев лихо спустился на своем "Смерче" в такой каньон. Что, не будь сам свидетелем, я никогда бы не поверил в возможность попасть сюда на автомобиле. Спуск привел в бешеный восторг нашего проводника, и он смотрел теперь на Андреева не иначе, как с восхищением.

    Несколько часов мы с Громовым бродили по ущельям, наскоро записывали, отбивали образцы, увязывали в мешочки, лезли на обрывы, обливаясь потом. Картина постепенно прояснялась. Два костеносных горизонта залегало над базальтами. Один из них — в серых песках — содержал целые части скелетов утконосых динозавров-траходонтов и походил на нэмэгэтинский. Второй, на самом верху, с обилием черепашьих остатков, без сомнения, был тот, который на Баин-Ширэ залегал в самом низу, в дне котловины. Песчаники с древесными стволами ниже базальтов составляли третий костеносный горизонт Хара-Хутул, самый древний из всех, виденных нами. Здесь лежал ключ к пониманию всего осадконакопления в меловых бассейнах Восточной Гоби. На этом мы дружно согласились с Громовым, принесли, вернее приволок ли, образны пород и найденные кости к машине и повалились обессиленные.

    — Ага, и палеозойщик едва жив! — торжествующе воскликнул Громов, хотя его выносливость ни в чем не уступала моей. — Всю Гоби хочет исследовать!

    — А вы не хотите? — вяло возразил я, не находя сил на пикировку. — Не знаю, кто больше бегает по обрывам…

    Профессор улегся навзничь на прямоугольной плите песчаника, похожей на крышку саркофага. Я поднялся украдкой и взял ФЭД. Снимок вышел удачным геологически — отлично показывая картину залегания песчаников средней части разреза. Поэтому фотография фигурировала на выставке в Доме ученых, а в пояснительной подписи значилось, что справа на плите находится на отдыхе профессор В. И. Громов.

    Отдыхать не пришлось. Едва придя в себя, мы уложили паши находки в верблюжью шерсть, употреблявшуюся у нас для особо хрупких объектов вместо ваты, запас которой иссяк. День кончился, приходилось ехать.

    Я огляделся в последний раз, запоминая местность. Хаотические размывы, промоины, уступы напоминали Нэмэгэту, но общий тон пород здесь казался не красно-желтым, а серым. Обрывы и ущелья были меньше и положе, чем в громадном лабиринте Нэмэгэту.

    Теперь дорога была известной, и мы понеслись без задержки через урочище Хонгор. В саксаульниках Гурбан-Сухайту с высоты покатых холмов удалось рассмотреть лежавшую ниже равнину. Направо, вдали у черных гор, саксаульники как будто редели, в них темнели пятна щебнистых участков. Там мы нашли старую тропу. Теперь миновал и страх перед саксаульниками — со скоростью в пятьдесят километров мы сделали большой объезд и очутились в идеально плоской котловине перед горами Дулан-Хара ("Теплая чернота"). С восточного края котловины высились грозные барханы песка метров в пятьдесят высотой. Дно котловины состояло из красной, выглаженной, без единой травинки, глины. Лежавшая на дороге пыль в последних лучах заходящего солнца казалась багрово-фиолетовой, а дно котловины повсюду приняло кроваво-красный оттенок. Вишневые отсветы легли на свинцовые склоны барханов. Как путь мрачной судьбы в мертвой стране, стелилась вдаль зловещая красная дорога.

    Ветрено, пусто и угрюмо было в котловине, получившей прозвище "Конец Мира". Горизонт впереди темнел с каждой минутой. Но как только мы выехали на старую дорогу, среди светлой полынной растительности с широкими холмами, сразу сделалось светлее, хотя последние проблески заката гасли позади. В лагерь приехали уже при свете фар, едва-едва отыскав в темноте поворот на плато. Всего два с четвертью часа понадобилось нам на обратный путь.

    В лагере встретили нас радостно, со стрельбой. Мне не терпелось узнать подробности про скелет и тем более увидеть его уже отчасти вскрытым от породы. Но тут, к великому огорчению, оказалось, что товарищи за те два дня, что мы отсутствовали, успели полностью демобилизоваться.

    Эглон беспечно объявил, что завтра кончает работу: нечего и думать взять скелет в этом году. Орлов подтвердил, что действительно глина слишком тверда, а скелет слишком велик, чтобы мы с нашими двумя рабочими и двумя шоферами смогли вскрыть его и заделать в деревянные рамы-монолиты. Я рассердился и обрушился с бранью на Эглона, грозя карами за беспечное отношение к делу. Эглон обиделся, отказался от приготовленного ужина и забрался в спальный мешок. Чтобы рассеять накалившуюся атмосферу, Громов принялся рассказывать о Хара-Хутул.

    Все слушали его с большим интересом, а когда после Громова Данзан принялся рассказывать о переживаниях проводника Кухо, оставшихся всем нам по незнанию языка неизвестными, общее внимание окончательно отвлеклось.

    Оказывается, Кухо, после того как признался в своей беспомощности найти горы Хара-Хутул и я взялся быть проводником, сильно переживал свою неудачу и опасался кары от сурового на вид начальника.

    Когда закончился осмотр гор Хара-Хутул, мы с Громовым первые подошли к машине. Данзан и Кухо отсутствовали. Опасаясь, что они задержат отъезд, я взял винтовку и по обыкновению дважды выстрелил в воздух, давая сигнал сбора. Проводник, оказывается, дремал здесь же, в пяти шагах, укрывшись за камнем от ветра. Когда над ним загремели выстрелы, Кухо вскочил, ничего не соображая, и спросонок испугался. Потом, уже в машине, он пожаловался Данзану, что начальник — "ихэ му" (очень плохой), так как едва не застрелил его, а он виноват только в том, что запутался с дорогой.

    "Зачем не сказал мне, что сердится? Зачем спрятал злобу так, что я не знал ничего? Почему такой плохой человек?"— вопрошал возмущенный арат.

    Данзан принялся хохотать, окончательно приведя в недоумение Кухо. Затем он разъяснил арату, что у советских людей стрелять ни с того ни с сего не полагается.

    "Почему ты думаешь, что на тебя сердится начальник?"— спросил Данзап и постарался убедить проводника в том, что никто на него не сердился, работой его довольны, а то, что он не знал пути к горам, со всяким может быть.

    Мы посмеялись над воображаемыми злоключениями Кухо, но этот пример лишний раз показал нам, насколько осторожным нужно быть в чужой стране, чтобы случайным словом или неправильно понятым жестом не нанести обиды…

    Пора было спать: для нас, приехавших, день прошел трудновато. По обыкновению палатку трепал сильнейший ветер. Его шум сегодня показался мне особенно низким, ревущим, и я подумал, что может разгуляться настоящий ураган.

    Орлов, как всегда зябнувший, усиленно подкладывал в печку саксаул, и в палатке было тепло. Слабые блики света бегали по его массивному лицу, придавая ему сходство то с римским сенатором, то с турецким пашой. Профессор смотрел в огонь, думая молчаливую думу. Наконец и он, набив печь дровами, забрался в мешок и затих. Я задремал, но скоро проснулся от особенно мерзкого визга железки в прорези для ночной трубы. Колья палатки шагались: не худо было бы на всякий случай перетянуть все растяжки. Но все спали крепко, красные огоньки от горевшей печки бегали по трепещущим парусиновым стенкам. Я почувствовал, что больше не могу бороться с усталостью, и сразу погрузился в небытие.

    Сквозь крепкий сон я услышал сильный треск, что-то толкнуло меня в лоб, едкий дым защекотал нос. Продолжая спать, я все же слышал какие-то жалобные вопли, слабо доносившиеся в застегнутый наглухо мешок сквозь рев бури и грохотанье палатки. Пока я напрягал волю, стараясь проснуться, Эглон зажег свечу. Я высунулся из мешка и некоторое время оглядывался, соображая, что произошло, пока наконец понял, что сорванной палаткой придавлен вопящий о помощи профессор Громов. Стало понятно, почему казалось, что крики идут из-за палатки: Громов действительно оказался за ее стенкой, и большой кусок парусины под напором неистового ветра так прижал Громова на его койке, что профессор не мог пошевельнуться. Большой задний кол из толстой и крепкой березы сломался на половине своей высоты, пролетел в полусантиметре от моей койки и глубоко воткнулся в жесткую почву. Висевшая на колу винтовка ударила меня но голове, едва высовывавшейся из мешка, и острая мушка распорола козырек меховой шапки, в которой я спал. Удар пришелся вскользь и почувствовался в крепком сне только толчком. Если бы кол упал на койку, то, пожалуй, проткнул бы меня, как жука в энтомологической коллекции. Трубы были вырваны из печки, и она едко чадила недогоревшим саксаулом. Орлов и Данзан, с головами утонувшие в своих мешках, не шевелились. Не проснуться они не могли и, как выяснилось потом, решили не вылезать на холод, что бы ни случилось.

    Я пошевельнулся, и тут оказалось, что две из четырех задних растяжек прижаты к мешку и мешают мне вылезти. Самым свободным остался Эглон. Он вылез и отправился в соседнюю палатку за помощью. Первым делом оттянули мои растяжки, и я выкарабкался. С помощью повара, "батарейца" и Пронина поставили новый задний кол. Громова освободили. Замысловато бранясь, он принялся закуривать трубку, а мы в это время обтянули палатку рабочих, которая также угрожала падением. Рев бури не давал возможности разговаривать иначе, как криком. Печка, чтобы не возиться с ее установкой, была попросту выкинута наружу. Но едва мы решили, что можно ложиться, как угрожающе затрещал передний кол. Теперь уже Данзан, спавший возле него, мигом выскочил из мешка. Эглон достал два запасных кола, и мы принялись приматывать их проволокой к стоявшему. Только укрепили передний кол — стал выгибаться и трещать задний. Снова повторилась та же операция укрепления проволокой.

    Хриплые проклятия тотчас заглушались бурей, грохотавшей кругом, песчаный туман затемнял свечи, все в палатке было засыпано песком.

    Провозились до пяти часов утра. Громов решил, что черт подслушал сетования Орлова (многие ему вторили) на слишком длинные осенние ночи, когда давно успеваешь выспаться, а все еще темно и нельзя начинать работу.

    По уверениям Громова, черт решил нам помочь сокращением длинной ночи, но сделал это со свойственным ему издевательством.

    Как бы то ни было — ночь пропала. К утру ветер начал стихать, и часам к девяти совсем прекратился. Дым столбиками поднимался из печных труб — зрелище очень редкое в Гоби. Солнце зажгло пурпурные глины и вызолотило желтую траву. Внизу, во впадине Халдзан-Шубуту, скопилась белая мгла — мороз усиливался. Внезапное прекращение ветра обещало наступление холода, более свирепого, чем испытанный нами до сих пор. Надо сказать, что мы уже пообтерлись и стали более стойкими к холоду, чем раньше, когда зябли от незначительного морозца.