Иван Ефремов - Дорога ветров

    В ночь на седьмое января нового, 1947 года все три машины стояли в нашем дворе. Гараж и склад были переданы владельцу — музею Сухэ-Батора. Мы погрузили вещи с вечера, оставив только постели, и улеглись все вместе в жарко натопленной опустелой комнате. Время от времени кто-нибудь из нас вставал и выходил во двор с ключами от машин. Мы должны были выехать спозаранку, До Сухэ-Батора за короткий зимний день надо проехать триста пятьдесят километров по горной дороге, да еще при жестоком морозе. Поэтому мы не могли задерживаться с разогреванием машин: в условиях сорокаградусного мороза это очень продолжительная процедура. Через каждый час заводились тепло укутанные моторы и, поработав с четверть часа, могли стоять еще час…

    Я почти не спал, а только дремал, боясь, что очередной дежурный, разморенный теплом, уснет, машины замерзнут, лед порвет радиаторы или рубашки блоков и… тогда беды будут неисчислимы. Ведь мы сдали всю нашу валюту, оставив только на еду до границы, и экспедиция более не располагала никакими средствами. Немудрено, что я не мог рисковать…

    Под утро в комнате стало холоднее — тонкостенные монгольские постройки выстывают быстрее наших простых деревенских изб. Укутавшись, заснули оба сменных шофера, и пришлось мне выступать на сцену. Я взял ключи, сунул ноги в меховые сапоги, надел полушубок и шапку. Свет электрического фонарика быстро померк — батарейка застыла на морозе, прекратив свои химические реакции, но я успел завести все машины.

    Яркая монгольская ночь властвовала над городом. Сверкающая в лунном свете изморозь пятнала серый щебень мерзлой до звона почвы. Черные тени протягивались от высоких тентов машин. Двор окружали низкие дома — от черноты окон они казались молчаливыми и пустыми. Вой и отдаленный лай псов стали обычным, уже не воспринимающимся аккомпанементом.

    Я посмотрел на юг, где призрачной громадой поднималась над городом Богдо-Ула. Покрытая глубоким снегом вершина горы светилась под луной огромной белой пролысиной, матовая твердая поверхность которой казалась очень вещественной и четкой над сероватыми, неясными склонами, спадавшими в глубочайшую тень.

    Свирепый мороз забирался под наскоро натянутую одежду, захватывал дыхание. Высоко в небе, окруженная гигантским дымчато-светящимся кольцом, сияла луна.

    Войдя в дом, я погрелся, разбудил Лукьянову и Эглона. Растопили плиту, стали разогревать чай. Я выпил кружку чаю, закурил, и опять пришло непрошеным всегдашнее чувство грусти. Стало грустно покидать Монголию. Впереди новые заботы и тревоги, связанные с отправкой всей экспедиции домой… Да, на этот раз по-настоящему — домой! Надо будить шоферов…

    Как только мы окончательно собрались, нас пришли проводить, невзирая на сильный мороз и ранний час, русские и монгольские друзья. Они высказывали надежду на новую встречу в этом же начинавшемся году. Мы попрощались очень сердечно…

    Одна за другой выезжали машины на асфальт Сухэ-баторского шоссе — "Дзерен") Пронина, "Смерч" Андреева и мой "Дракон". Вся экспедиция теперь размещалась в кабинах — за рулями и на пассажирских местах. Багровое солнце вставало позади, сгоняя синеватую сумеречную мглу с заиндевелой дороги.

    Машины неслись в свой последний рейс по Монголии по узенькой ленте, пронизавшей толпившиеся на севере сопки Хентэя — туда, к границе родной страны.

    Рядом со мной, молча забившись в угол кабины и завернувшись с головой в лоху, ехал больной Андросов.

    Далеко позади в морозном тумане остался Улан-Батор. Справа и слева расстилалась широкая заснеженная равнина, впереди за длинным подъездом виднелась горная гряда. Навстречу летели ЗИСы Монголтранса, сближались, эхом отдавался гремящий треск зисовского мотора, мощное фырканье нашего, и опять "Дракон" одиноко шел в тихую белую даль. Солнце нагрело кабину, блестящая пленка инея, запудрившего боковые стекла, исчезла, открылся широкий кругозор.

    Монголия — солнечная и светлая, прощалась с нами, щедро разбросав по сторонам своп просторы.

    Далеко впереди, на склоне горы, черной точкой полз "Дзереп". Харинский перевал славился крутизной, пошли длинные опасные спуски с виражами по обледеневшей дороге. Мы ехали и ехали через горы и распадки, пока синие зимние сумерки не стали ложиться голубыми полосами на снег, а оголенные скалы и щебень не потемнели. Мороз все крепчал, леденя спину. Я сидел за рулем несколько часов без перерыва и начал замерзать.

    В темноте я едва не проехал мимо почерневших построек — китайской столовой на двести шестидесятом километре. Сейчас же за мной подошел "Смерч". Приехавшие пораньше Пронин с Эглоном заказали неизменные пельмени с грубым, крупно нарезанным луком, но все ели вяло — сказывалась усталость.

    В закоптелой, освещенной двумя тусклыми лампами низкой комнате клубился мокрый пар, над заставленными столами синел табачный дым. Резко пахло луком и водкой. Смутные фигуры спали в дальнем углу на голых досках загрязненного пола. Рядом за столом подвыпивший монгольский шофер в кожаном шлеме что-то с оживлением доказывал четырем сидевшим напротив неопределенной национальности людям. Андреев откуда-то узнал, что бедняга сидит здесь уже неделю, заморозив радиатор. Мы устроили сбор, подсчитав оставшиеся деньги, и вручили изумленному шоферу двадцать шесть тугриков — сумму, достаточную, чтобы прокормиться дня четыре.

    Ночевать в этой неуютной корчме никому не хотелось. Приходилось дотягивать до Сухэ-Батора, хотя без содрогания трудно было даже подумать о леденящей тьме снаружи.

    Но моторы уже застывали…

    Взошла луна и осветила пологие сопки. Снегу здесь прибыло, по склонам и вершинам отдаленных гор чернели пятна леса. В длинных лучах мощных фар поземка крутила сухой снег — но темной дороге неслись хвосты серебрящейся пыли. Глухо и неверно маячили стоны скал, огражденные столбиками обрывы уходили в черную, зияющую тьму. Стекла кабины стали обмерзать. Не оборудованные никакими отеплителями, они все больше мутнели и белели, несмотря на все усилия мои и Андросова, протиравших их почти с отчаянием. Свет фар отражался в тысячах блесток на стекле, и дорога становилась невидимой, как я ни напрягал зрение и, наваливаясь грудью на руль, ни приближал лицо к стеклу. Пришлось сдаться, раскрыть боковые стекла, и лютый ветер жгучими ножами ворвался с обеих сторон в кабину. Стекла прояснились, но мы стали быстро замерзать, гораздо быстрее, чем рассчитывали.

    Луна поднялась высоко, ее яркий свет проник в темную кабину, заметался светлыми бликами по гладкой пластмассе руля. Светящиеся шкалы и стрелки приборов потухли. В обледенелой кабине звонко резонировал мотор: машины лезли на длинный подъем. От морозного ветра медленно застывали левая рука, плечо, левая щека.

    Темная масса возникла в стороне от светового луча фар. На повороте дороги сноп света отразился от задка крытой машины. Большие белые цифры "МЛ — 50-09" сказали нам, что это "Дзерен". Впереди стоял "Смерч". Пронин копался в машине, а Эглон подсвечивал ему фонариком.

    — Конденсатор! — сказал Пронин, дуя на сложенные ладони. — Сейчас сменю и поеду.

    Из полуразвалившейся кабины "Смерча" на дорогу выбралась Лукьянова, принявшая шарообразную форму от накрученных без числа одежд.

    — Сильно замерзла? — приветствовал ее Эглон, блаженствовавший в огромной шубе, приобретенной им в Улан-Баторе.

    — Холодно, но ничего, терпеть можно, — раздался голос, приглушенный обмотанным вокруг рта шерстяным платком. Я заглянул под платок — живые темные глаза нашей путешественницы бодро поблескивали.

    — Вы сами не пропадайте, — насмешливо сказала Лукьянова. — Василий Иванович (Андросов) совсем почернел, а вы посинели…

    — Почернеешь тут, — сердито ответил Андросов. — Кабина обмерзает, сколько уж времени едем, будто на открытой машине… Отсюда я теперь поведу, замерз, терпежу никакого нет больше. Садитесь, Иван Антонович, они догонят!

    "Дракон" бешено понесся по серой дороге. Андросов гнал вовсю, стараясь поскорее доехать до гостиницы в Сухэ-Баторе.

    По заснеженным склонам сопок незаметно подползли темные стены соснового леса. Иногда одинокое дерево четко обрисовывалось в лунном свете, и радостно было увидеть родную сосну после многих дней, проведенных среди голых гобийских камней.

    В лесу среди деревьев показалось теплее, но едва лес окончился и потянулась мертвая белая равнина, я почувствовал, что больше не могу. Андросов остановил машину, и я сделал несколько пробежек взад-вперед по дороге. Наши машины не подошли, Андросов по слабости не мог разогреваться гимнастикой, и мы понеслись дальше. Не больше тридцати километров тянулась равнина перед Сухэ-Батором, но из-за мороза и плохой дороги она казалась бесконечной. Наконец появилась полоса редких огоньков вдоль берега Орхона, под темными сопками. Мы долго стучались в гостиницу и ставили во дворе машину, но наших так и не было. Пришлось держать мотор разогретым. Кто знает, не придется ли тащить на буксире какую-нибудь из наших машин.

    Большие общие комнаты сухэ-баторской гостиницы были не очень теплыми. Свободных коек оказалось много, но мы с Андросовым не ложились, не в силах отойти от большой горячей печки, к которой мы точно приросли спинами. Меня долго колотил озноб. Едва живой от усталости Андросов повалился на койку прямо в дохе, а я все стоял у благодатного черного железа. Еды не оказалось — все продукты были на "Дзерене". С усилием я заставил себя выйти во двор и прогреть "Дракона", потом взял стул и сел у печки, раздирая слипавшиеся веки. Куря одну цигарку за другой, я боролся со сном, сулившим гибель машины.

    Часы шли, миновало четыре утра. Бледный туман навис над поселком, скрыв луну, в темной восточной части неба ярче засветились звезды. С машинами, без сомнения, случилось что-то серьезное. Я подошел к койке, взял свой шарф, стараясь не разбудить задремавшего Андросова, и тщательно оделся, решив ехать назад, за полуторками. По самым точным расчетам, машины не могли быть далеко — не больше сорока километров — полтора часа ходу по неважной дороге.

    Я завел мотор, разогрел, развернул машину и пошел будить сторожа, чтобы открыть ворота. На улице послышался гудок и шум машин. Я выскочил навстречу, увидел "Дзерена" и от души обрадовался. Тут же выяснилось, что Андрееву не хватило бензина, он стал ждать в лесу и едва не заморозил машину, так как Пронин подъехал с большим опозданием. Мотор "Смерча" и так плохо работал, а остывший, и вовсе отказал в заводке. Два часа бились, разложили костер, нажгли свечи, таскали "Смерча" на буксире, пока наконец удалось завести.

    Кляня вечное легкомыслие Андреева, мы всем скопом ввалились в гостиницу, добыли кипятку и основательно закусили. Даже Андросов в первый раз поел с аппетитом. Путешествие пошло ему на пользу — он вдруг почувствовал себя лучше, чем все последние дни. Моторы мы решили подогревать остаток ночи, но я был сменен с вахты и мгновенно уснул.

    Утром мы узнали, что мороз дошел до 46 градусов и было несколько аварий с машинами на только что пройденной нами трассе.

    Чуть только рассвело, мы стали собираться, хотя спешить было некуда — таможня начинала осмотр лишь в девять часов. Но до границы оставалось всего восемнадцать километров, и все нетерпеливо рвались перебраться на родную землю.

    Мы взобрались на вершину перевала, где красивые гранитные скалы стояли в окружении массивных лиственниц, и вихрем обрушились с длинного спуска прямо к монгольской таможне. Цирики, проверив наши паспорта и узнав, что экспедиция выезжает совсем, сердечно попрощались с нами, пожелав нам снова приехать в их страну. Мы пожали им руки, уселись в машины. Еще несколько километров пути через зеленый и веселый сосняк…

    Дорога шла по выемке, кругом лежал глубокий снег, навстречу попадались советские машины с грузами для Сухэ-Батора. Таможня, пограничники и таможенники, строгие во время проверки и приветливые после ее окончания, первыми встретили нас. Затем железная дорога — гудки паровозов, рельсы, склады…

    В сосновом лесу, покрытые белыми шапками снега, стояли деревянные дома русского поселка. Вдали гладкой белой лентой вилась река Селенга. Мы почувствовали себя уже дома.