Иван Ефремов - Лезвие бритвы

    — Последние годы муж сам не ездил, а только консультировал. А умер в блокаду, в сорок втором, когда Мстиславу было двенадцать лет. Нас увезли на Урал едва живых.

    — Рассказы мамы с детства так увлекли меня, что инженер Ивернев стал для меня почти сказочной фигурой. Все, что встречалось хорошего в людях, я считала похожим на него. Я мечтала написать пьесу о Максимилиане Иверневе, а потом сыграть, создать образ его жены.

    Растроганные мать и сын переглянулись, Евгения Сергеевна спросила:

    — Зачем же вы затаились?

    — Представляете, что было со мной, когда Мстислав назвал себя. Я чуть не крикнула: не может быть! Такие совпадения бывают лишь в книгах!

    — Уверяю вас, что в жизни гораздо чаще встречается невозможное, чем в книгах. Писатели боятся, что их обвинят в грубой выдумке! Сочинительство стало немодным. Требуется правда жизни, а эта правда получается неверной, потому что жизнь осторожности не знает!

    — И вы забросили намерение писать пьесу? — спросил Мстислав.

    — Во-первых, я еще не умею писать пьесы, а во-вторых, я так мало знаю о вашем отце. Может быть, у вас, Евгения Сергеевна, сохранились какие-нибудь фотографии, записи?

    — Разумеется, сохранились. Все это принадлежит Мстиславу, хранится у него. Мне стыдно за сына, по-моему, он заглядывал в архив отца всего один раз!

    — Неправда, мама! Я перечитал его последние путевые впечатления, а вот записи и бумаги его молодого, до революции, показались мне запретными. Я как-то оробел вторгнуться в священное для меня с детства, показался себе еще слишком молодым для этого!

    — Напрасно. В 1916 году, когда твой отец женился, ему, было тридцать два года, так же как сейчас тебе.

    — Вы говорите о путевых дневниках? — спросила Тата. — Но разве эти дневники составляют личную собственность? Мне кажется… я слыхала, что их хранят где-то в архивах.

    — Совершенно верно! Все научные дневники отца, вся документация проведенных им исследований хранятся в Геологическом фонде. А у нас в семье осталось только то, что можно назвать личными дневниками или записками: встречи, лирические впечатления, переписка с друзьями.

    — Теперь понимаю. Как раз то, что наиболее важно для понимания личности исследователя. Вы когда-нибудь покажете мне, Мстислав, то, что сочтете возможным?

    — Охотно! Но прежде мы должны отпраздновать такое необычайное совпадение! И дважды! Во-первых, семейным пирогом с мясом, лучше мамы его никто не делает! Затем мы с Татой пойдем куда-нибудь потанцевать и выпить вина. Например, в "Асторию", в "Европейскую". Мама, точно староверка, не выносит никакой выпивки у себя дома.

    — Я тоже не люблю, — отозвалась Тата. — Разве немного в компании. Но я грешна, когда волнуюсь, позволяю себе покурить… Может быть, сейчас мне дадут папиросу и мы пойдем в кухню?

    — Вы не ответили насчет проекта отпраздновать.

    — Согласна, только не в ближайшие два дня. Я должна получить стипендию и еще перевод за снимки, принятые в журналы. Тогда я смогу надеть что-нибудь более приличное для тех роскошных мест, куда вы собираетесь меня повести.

    Воспользовавшись отсутствием гостьи, мать и сын говорили с откровенностью, принятой с младенческих лет Мстислава.

    — И что же ты мне скажешь, мама? — спросил Мстислав, сидевший в любимой позе на ковре.

    — Только то, что я рада! Очень рада, Мстислав!

    — Что только, мама?

    — Видишь ли… Я еще не видела девушки, у которой бы так спорилась работа по дому, которая умела бы так вкусно готовить, умно покупать, умело шить, знала бы такое множество разных вещей. И ты мне рассказывал, что, когда вы ездили с ней на Карельский, что она хорошо плавает, бегает, кажется, водит машину. При всех достоинствах и очень незаурядной внешности Тата так скромна и сдержанна, что я, признаться, думаю, не тяготит ли ее тайное горе, неудачный роман. Такая девушка не могла остаться вне поля зрения вашего предприимчивого пола. Если я права, то как ты отнесешься к этому — задай себе вопрос заранее, до того, как ты объяснишься с ней!

    — Я уже думал, мудрая моя мама! Кстати, я намерен объясниться сегодня, мы впервые идем с Татой покутить. Она поехала за вечерним платьем, что-то купила, где-то переделала. Посмотрим ее нарядную.

    — Давно хотелось. А то у бедняжки юбка, да кофта, да одно платьишко — видно, жизнь нелегкая. Сколько раз думала подарить ей, да боялась обидеть. И так старается все отдать нам за то, что приютили…

    На звук открываемого замка мать и сын вышли в прихожую.

    Тата с большим пакетом, в неизменном итальянском плаще, слегка спрыснутая дождем, засмеялась своим тихим коротким смешком.

    — Все готово!

    Она долго пробыла у себя в комнате и вышла, опустив глаза. Мстислав и Евгения Сергеевна дружно ахнули. Хорошенькая Тата превратилась в красавицу, в которой заострилось и сделалось подчеркнутым все привлекательное. Как все женщины с большим вкусом, строгим изяществом и умом, Тата не следовала рабски моде и никогда не выглядела чуть комически, какой кажется даже очень красивая, но слишком модно одетая женщина. Это Мстислав отметил с огромным удовольствием, вспомнив разочарование, испытанное в Москве два года назад, где он случайно оказался во время кинофестиваля и увидел Джину Лоллобриджиду, исказившую свою всему миру известную красоту нелепой прической и неизящным платьем.

    Прическа Таты была той же, что и всегда, только очень тщательно уложенной и пышной. Фиолетовое с розовым оттенком, очень чистого цвета платье из блестящей тафты туго обтягивало стройную фигуру. Открытые плечи изменили привычный облик девушки, сделали ее лицо вдохновенно-серьезным, почти суровым. Несимметричный вырез низко спускался на левую грудь, обегая обнаженную руку. Только здесь, над грудью, единственное украшение оттеняло простоту чистого цвета и плавных линий платья. Вышитый золотом китайский дракон широко разевал пасть, прильнувшую к обнаженной коже девушки, внося ноту недоброй дисгармонии. Ни одного украшения, кроме обычного платинового кольца с невзрачным камнем, которое Тата носила не снимая.

    — Приговор, высокоуважаемые судьи!

    — Ошеломлен! Нет слов. Ушла милая студентка, явилась королева, гордая и даже чуточку недобрая. Не подготовился, а потому сражен наповал. Молю о пощаде у ног прекрасной дамы и сейчас буду читать Блока.

    Тата чуть покраснела и перевела взгляд на Евгению Сергеевну.

    — Уймите Мстислава, Евгения Сергеевна! Я хочу знать правду, серьезно!

    — Совершенно серьезно — Мстислав ошеломлен. И я, признаться, тоже. Где, в каком комиссионном вам удалось найти эту вышивку, такое платье? Вы великолепны, Тата, настолько, что я начинаю думать, годится ли неумелый геолог сопровождать такую даму.

    — Что вы, Евгения Сергеевна! — расхохоталась Тата.

    — Смотри, теперь ты знаешь, на что идешь! — шутливо сказала мать, и смысл ее слов был ясен Мстиславу, как продолжение их разговора.

    Они сидели за маленьким столиком далеко от оркестра. Тата, розовая от вина и танцев, положила руку на пальцы Мстислава, слабо двигавшиеся в такт ритмическим синкопам.

    — Вам хорошо, Мстислав?

    — Очень! С вами! И я считал себя неплохим танцором, но вы… Скажите, есть что-нибудь, что вы делаете плохо?

    — Зачем вы так идеализируете меня, Мстислав, и ваша мама тоже? Это налагает на меня обязательства, которых я выполнить не могу.

    — Кто говорит об обязательствах? Довольно быть такой серьезной, милая, — Ивернев чуть запнулся на последнем слове, смутился и спросил: — Я давно хотел спросить, зачем вы носите это кольцо? — Он приподнял ее руку и чуть повернул к свету. Небольшой камень, плоско отшлифованный в форме квадрата с закругленными углами, блеснул, и в глубине его замерцал косой крест. Тата вздрогнула и убрала руку.

    — Никогда не видел эти камни, вделанные в кольца, — продолжал геолог, пожав плечами.

    — А вы знаете, что это за камень?

    — Конечно. Любой минералог вам скажет, что это хиастолит, разрезанный поперек главной оптической оси. Только он дает такую любопытную игру на свет — концентрические кольца и крест. Он вам не идет, всему вашему облику, вот почему я спросил вас о кольце.

    — Это подарок, и носить я его обещала, — глухо сказала Тата. Ее слова укололи геолога.

    — Я не расспрашиваю, если вы находите нужным умолчать о чем-либо.

    — О, я не собираюсь умалчивать! Может быть, это смешно, но была большая школьная дружба. Можно, если хотите, назвать это детской любовью. Его семья была родом из Свердловска, и это кольцо как-то связано с семейной историей, его надо было носить всегда. И мы поклялись быть вместе потом, после школы, а он разбился на мотоцикле, едва получив аттестат. Но клятва осталась, и я ношу это мрачное кольцо. Но если оно вам так не нравится… — Она с усилием сорвала кольцо, опустила в сумочку и посмотрела покорно и ласково.

    — Может быть, хватит этого, Тата? — Ивернев кивнул головой на шумящий зал.

    — Я только что собиралась попросить вас. Пойдемте погуляем.

    У Невы, блестевшей полированной сталью, они оказались среди целого шествия влюбленных пар. Ивернев повел Тату через мост Шмидта, мимо египетских сфинксов, к Университетской набережной. Вода тихо плескалась внизу, на каменных ступенях. Тата села на гранитный барьер. В странном освещении белой ночи ее фиолетовое платье потемнело, так же как и глаза, ставшие непроницаемыми. Снова повторялась сказка, случавшаяся уже с миллионами влюбленных на набережных Невы в белые ленинградские ночи. Девушки и женщины превращались в принцесс и волшебниц, заставляя мужчин склоняться перед ними.

    Иверневу было совершенно все равно — был ли он первым или сто миллионов сто тысяч первым в числе плененных белыми ночами. Дважды в этот день девушка, которую он полюбил, восхитительно менялась.

    — Тата… — Она стремительно обернулась к нему…

    …Маленькая компания друзей собралась отпраздновать помолвку Ивернева и Таты Черных.

    Тата, как ни хотелось Иверневу, отказалась надеть свое "королевское" платье, объясняя, что нельзя хозяйке принимать гостей чересчур нарядной — вдруг гостьи придут одетые скромно. Она оказалась права — жены его закадычных друзей Сугорина и Солтамурада Бехоева явились в легких пестреньких платьях.

    — Удивил, удивил! — восклицал Солтамурад, поводя угольно-черными бровями. — Скажи, пожалуйста, наш тихоня и холостяк. Такая девушка, ай-яй! Одобряем, правда, Глеб?

    — Глеб-то одобрит, вы лучше спросите нас, — вмешалась жена Сугорина, веселая молодая женщина с монгольскими чертами лица.

    — Спрашиваю! — вскричал Бехоев.

    — Мы скажем по секрету самой Тате, нечего вас баловать! А ты что молчишь, Глеб? Влюбился? Не позволю! Отправляйся скорей в поле, там я присмотрю за тобой.

    — Ишь ты! — рассмеялся Глеб, поднимая бокал. — За дар Алтая!

    — Кто вам выдал тайну? — спросила Тата.

    — Вот это и есть тайна! — отозвался минералог. После ужина хозяева и гости мгновенно убрали посуду и расселись с папиросами у настежь раскрытого окна кухни. Евгению Сергеевну посадили поодаль, хотя она уверяла, что иногда любит побыть в накуренном воздухе.

    — Напоминает молодость, — сказала она, — но я жду! Или для сегодняшнего торжества изменим старому обычаю? У нас принято, — пояснила она сидевшей с ней рядом Тате, — когда собираемся, рассказывать новости науки. Ведь вся среда кругом ученая, хоть и разных наук, — добавила она чуть извиняющимся тоном.

    — Что вы, Евгения Сергеевна, надо и мне просвещаться. Хорошо, если бы разговор велся популярно!

    — Об этом не беспокойтесь. Я тут самая малограмотная, но и мне почти все понятно, — уверила ее жена Солтамурада, такая же, как муж, узколицая смуглянка.

    — Во всяком случае, это хороший обычай, — твердо сказала Ивернева. — Куда как лучше, чем дикая традиция, распространившаяся в последнее время среди ленинградской молодежи, таскаться друг к другу с подарками по любому пустячному поводу. Тебе приносят бесполезные вещи, и ты должен носиться по магазинам, как угорелый, стараясь найти подарок пооригинальнее. А ничего оригинального-то в этом нет. Персидские нравы, которые кто-то удумал возродить на советской почве. Глупо! Но моя молодежь не следует моде. Вот и ты, Тата, осталась без подарков, только цветы и вино…

    — У меня, как на грех, для такого исторического, легендарного вечера ничего, — начал Сугорин. — Правда, два-три интересных минерала поступили в музей, да вот еще великолепнейший опал прислали из Забайкалья. Не уступит самым лучшим из Индии и Южной Америки. Вот такой, — он показал на пальцах кружок с голубиное яйцо.

    — Постой-ка, Глеб! — сказал Ивернев. — Помнишь, месяца два назад ты говорил мне о серых камнях из княжеского сейфа?

    — А, это! Действительно. Ничего не получилось! Камни украли!

    — Что, как, где?! — наперебой воскликнули присутствующие.

    — Из нашего музея. Из лаборатории. Крупная была неприятность. Кому и для какого черта, простите, Евгения Сергеевна, они понадобились? Мерзавец небось ткнулся туда-сюда к скупщикам и выбросил. Так и погибли для науки. Первый случай за двести пятьдесят лет существования Горного института. И вор-то ничего не понимающий, рядом лежали куда более ценные вещи.

    — А может быть, утащили просто потому, что были в лаборатории, а не в музее, украсть легче? — спросил Ивернев.

    — Никуда не годится наш минералог, — начал Бехоев, — интересного нет, а было — так украли. Плохо двигают науку геологи. То ли дело мы, гуманитарщики!

    Тата оцепенело уставилась на Сугорина. Она так задумалась, что вздрогнула, когда Евгения Сергеевна прикоснулась к ее плечу, и сказала:

    — Послушаем, чем похвастают гуманитарщики.

    — Мой учитель Павел Архильевич, — чеченец назвал знаменитого индолога профессора Муравьева, — поручил мне разобраться у него в личном архиве. Это громадное хранилище! Две комнаты в его квартире уставлены шкафами от потолка до пола. А высота потолков пять метров…

    — Да ты не увлекайся потолками, — заметил Сугорин. — Переходи к шкафам, Солтамурад. Давай суть дела!