Иван Антонович Ефремов - великий мыслитель, ученый, писатель фантаст научные труды, философская фантастика, биография автора
Научные работы

Научные труды

Научно-популярные статьи


Публицистика

Публикации

Отзывы на книги, статьи

Литературные работы

Публикации о Ефремове


Научная фантастика
Романы
Повести и рассказы

 
 

Иван Ефремов - Жизнь ученого и писателя

 
Страницы: 1, 2,
 

    Есть поразительные и труднообъяснимые вещи в животном мире. Выводковые птицы Австралии, Новой Гвинеи и других жарких стран откладывают яйца в прелый перегной из листьев и поддерживают в гнезде одинаковую температуру с точностью до трех десятых градуса. Самец регулирует температуру, то насыпая более толстый слой песка, то, наоборот, нагребая в гнездо прелую листву. Эта особенность заложена в наследственной кибернетической памяти. Приспособление организма к среде идет разными путями. Летучие мыши пользуются ультразвуковой локацией, рыбы-мормириды — радиолокацией, навигация перелетных птиц происходит по поляризованным лучам. Или взять еще такой пример: сифонофоры — свободноплавающие морские беспозвоночные — обладают несимметричной структурой тела, которая способствует выталкиванию животных из струй воды, то есть из течений. Это спасает их от заноса и скопления в бухтах или Саргассах. Сифонофоры южного полушария устроены обратно сифонофорам северного полушария. У одних асимметрия — в одну сторону, у других — в другую.

    Чем глубже становятся знания, тем больше тончайших связей организма с окружающей средой мы познаем, и эти миллионы связей нужно еще помножить на противоречивость самого организма. Устанавливать прямой и непосредственный логический эффект в данном случае просто наивно. Прямая логика существует только в математике. В каждом отдельном органе и в системе органов, образующих сложнейшую машину — организм, идет непрерывная борьба противоположных сил.

    Все эти примеры показывают, какие сложные проблемы стоят сейчас перед палеонтологией. Мы были наивны, когда пытались объяснить все явления органической жизни простейшими причинами — температурой, климатом, рельефом местности и т. д.

    В "Тафономии" я рассматривал главным образом формы геологической летописи. Биологической приспособляемости касался лишь попутно, а сейчас, в свете новых научных открытий, она оказывается первостепенной проблемой, открывающей перед палеонтологией широкие перспективы. Виден путь к настоящему анализу. Есть миллионы возможностей, которые помогут подобрать ключ к тому, что было раньше, и найти удовлетворительное объяснение сложнейших процессов эволюции, которые происходили десятки и сотни миллионов лет назад.

    В популярной форме я изложил основные положения "Тафономии" в статьях, напечатанных в журнале "Природа": "Вопросы изучения динозавров" и "Что такое тафономия?".

    — А какие работы по палеонтологии вы опубликовали после 1950 года, то есть уже после появления "Тафономии"?

    — Главная из них — большая книга "Фауна наземных позвоночных в пермских медистых песчаниках Западного Приуралья" — была издана в 1954 году. Здесь подводятся итоги двадцатилетней работы по изучению древних ископаемых позвоночных, обитавших в Приуралье 200 миллионов лет назад. Эта книга во многом дополняет "Тафономию".

    Далее Иван Антонович отвечает на вопрос, что побудило его приобрести вторую научную профессию и стать геологом.

    — В палеонтологические экспедиции я ездил до 1930 года, после чего занялся геологией. Индустриализация страны, призыв к инженерно-техническим работникам помочь осуществлению пятилетки в четыре года, важнейшая задача, поставленная перед геологами,— содействовать обеспечению страны сырьевой базой,— все это заставило меня увлечься геологией. Я окончил экстерном Горный институт и участвовал затем в разных геологических экспедициях, будучи одновременно консультантом и на палеонтологических раскопках. Но палеонтологию я и не думал забрасывать. В зимние месяцы, свободные от геологических экспедиций, я по-прежнему работал в Палеонтологическом институте, и так продолжалось до самой войны. В 1940 году я защитил докторскую диссертацию (представил сводку исследований за предшествующие годы), а с 1946 по 1949 год руководил Монгольской палеонтологической экспедицией Академии наук. О ней я подробно рассказал в научно-популярной книге "Дорога ветров".

    Разговор снова перешел на литературные темы. Нам хочется узнать, что вызвало у Ефремова такой обостренный интерес к эллинской культуре и к народам Африки.

    — Я всегда любил историческую литературу и увлекался древней историей. Любовь к Африке пробудилась еще в детские годы, когда я впервые прочел "Копи царя Соломона". Этот роман Хаггарда я и сейчас высоко ценю. Африка была страной моей мечты, я прочел о ней десятки книг. Все это меня привело в конце концов к "Великой дуге", причем первый толчок, как это ни странно, дал все тот же Хаггард. "Путешествие Баурджеда" написано раньше "Ойкумены". Обе повести были закончены в 1945 году, еще до "Звездных кораблей", а опубликованы спустя несколько лет: "На краю Ойкумены" — в 1949 году, а "Путешествие Баурджеда" — в 1953 году. В то время, когда я работал над "Великой дугой", у нас не было ни одной художественной книги по древней истории Африки. Мне хотелось восполнить этот пробел и сказать нечто новое.

    Африка — удивительная страна. Отсюда шел поток миграций, здесь была создана своеобразная культура, природа здесь исключительно разнообразна и богата, в Африке сохранились гигантские звери. А если вдобавок взглянуть на Африку глазами палеонтолога, это — одна из интереснейших стран в мире. Отношение к Африке менялось, в разные периоды жизни она интересовала меня по-разному, но никогда не выходила из сознания.

    Собирался я написать трилогию. После "Баурджеда" и "Ойкумены" задумано было заключительное звено, намеченное в главе об Эрмитаже (На краю Ойкумены), но повесть и без того приняла законченную форму, и я решил, что третью часть писать не следует.

    Мне хотелось рассказать о культуре Эллады и Древнего Египта и вместе с тем об искусстве этих стран, ибо культура неотъемлема от искусства, которое в древности играло, пожалуй, большую роль в жизни общества, чем теперь. Египет и Эллада даны в противопоставлении. Египет — страна замкнутая, косная, стонущая под бременем деспотической власти, Эллада — страна открытая, жизнелюбивая, с широким кругозором.

    Сейчас "Великая дуга" утратила значение единственной в нашей литературе повести о древних временах. С тех пор появилось несколько книг по истории, мифологии, этнографии этих стран. Как писатель, в этом смысле я утратил монополию, но, конечно, нисколько не жалею об этом. Надо еще добавить, что к Древнему Египту я пришел от художественной литературы. Если Хаггард открыл для меня экзотическую Африку, то Георг Эберс, хотя он и скучноват, привил мне интерес к египтологии.

    Для развития моего самосознания исключительно велико было значение Эллады и эллинской культуры. Ни один народ в мире не выразил себя так полно и свободно в своем искусстве. Это первая в истории человечества культура, для которой в период ее расцвета характерно увлечение эмоциональной жизнью человека — гораздо больше в сторону эроса, чем религии, что резко отличает ее от древнеегипетской религиозной культуры. Последняя была унаследована от неолита и даже палеолита. Египетские зверобоги не утратили первобытной суровости. Создавали зверобогов бродячие охотники, хорошо знакомые с повадками зверей. Охотничьей религии, унаследованной от глубокой древности, был придан философский смысл. Кроме того, впервые от "сотворения мира" религия стала в Египте фактором государственного значения. А вот в Элладе все сложилось иначе. Открытой, незамкнутой и бедной стране не требовалось такого сложного государства, подчиненного различным запретам и строжайшей регламентации. Культура эллинов эмоциональна, их отношение к любви поэтично, и недаром Эллада играла такую роль в последующем развитии общечеловеческой культуры. Эллада пленяет свежестью и полнотой чувств, и отношение к ней не может измениться,

    Б "Туманности Андромеды" люди далекого будущего не только помнят античную культуру, но и воскрешают ее лучшие традиции. Почему, спрашивают меня, в романе акцентируется перекличка с эллинской культурой? В этом видят субъективизм автора, не улавливая более глубоких причин. Дело в том, что для высокоинтеллектуальных людей коммунистического общества, борющихся за развитие эмоциональной стороны человеческой психики, должна быть близкой именно античная, наиболее эмоциональная культура прошлого. Люди будущего найдут для себя много радости в эллинском искусстве, в прекрасных греческих мифах, в народных и гимнастических празднествах Спарты. Таково мое убеждение.

    В последнем из опубликованных рассказов "Афанеор, дочь Ахархеллена" я снова вернулся в Африку. На этот раз меня привлекли туареги, один из самых древних народов, сумевший сохранить в неприкосновенности свою стародавнюю культуру и обычаи. Туарегов многие считали потомками атлантов. Это, конечно, более чем спорно, но, во всяком случае, их язык резко отличается от всех африканских языков и культура туарегов своеобразна Меня заинтересовало неизбежное в современных условиях столкновение этого резко обособленного, законсервировавшегося народа с европейцами. Туареги потому и сохранили все свои особенности, что они предпочитают жить в чудовищно трудных для человеческого существования условиях. Мне хотелось взглянуть на европейскую цивилизацию со стороны, глазами туарега, которому она чужда и враждебна. Большинство малых африканских народов неизбежно будут тянуться к нашей цивилизации. У европейцев они должны заимствовать не холодильники и телевизоры, а знания. Разумеется, одним этим аспектом не исчерпывается замысел моего рассказа, Так же как и "Адское пламя", он обращен к современности. Кстати сказать, "Адское пламя" было написано в 1948 году, когда еще не существовало баллистических ракет, но и тогда этот рассказ в основе своей не был фантастическим. Напечатать же его удалось только в 1954 году.

    Затем мы просим Ивана Антоновича остановиться на проблемах o научной фантастики, рассказать, что его особенно привлекает из классической литературы и как он оценивает современную научную фантастику.

    — Если говорить о своих пристрастиях, то из писателей-фантастов больше всего я ценю Уэллса. "Люди как боги" — одна из самых любимых мною книг на протяжении всей жизни. Проповедь технократии, которую наши критики находят в его произведениях, сильно преувеличена. Уэллс пишет о будущем, совершенно правильно понимая, что в условиях высокого научного прогресса весь народ будет состоять из технически образованных людей. У Уэллса нет никакой технократии. Система управления, правда, остается неясной, но то, что все люди имеют техническое образование,— это так и нужно. Его романы "Люди как боги", "Война миров" и "Машина времени" — книги, во многом определившие мое мировоззрение. А произведения Уэллса на социально-бытовые темы мне не очень нравятся, за исключением интересной автобиографической книги "Мир Вильяма Клиссольда".

    Жюль Верн менее глубок и гораздо более, так сказать, "старинен". Он не произвел на меня такого сильного впечатления, как Уэллс. По-настоящему я люблю только пять книг Жюля Верна: "Двадцать тысяч лье под водой", "Таинственный остров", "Путешествие к центру земли", "Паровой дом" и "Пятьсот миллионов бегумы". Из названных романов "Двадцать тысяч лье под водой" произвел на меня в детстве прямо-таки оглушительное впечатление, будучи первой фантастической книгой, прочитанной в семь или восемь лет. Что касается "Путешествия к центру земли", то мне как палеонтологу этот роман особенно дорог, и я отдаю ему предпочтение перед "Плутонией" Обручева, при всем моем уважении к этому автору. Книга Жюля Верна была написана чуть ли не на столетие раньше, но в научном отношении хорошо обоснована и от начала до конца интересна, чего нельзя сказать о романе Обручева.

    У Конан Доила мне больше всего нравится, естественно, серия книг о профессоре Челленджере, и прежде всего "Затерянный мир" — произведение, на мой взгляд, превосходное. Но вот Челленджер в сочетании со спиритизмом, я имею в виду не переведенный у нас поздний роман Конан-Дойла "Страна туманов", меня никак не устраивает.

    Научная фантастика решает свои задачи средствами научного правдоподобия, учитывая, насколько это возможно, реальные закономерности, научные и социальные. Фантазировать можно на любую тему — и о далеком будущем, и о давно минувших временах. На Западе фантазируют о чем угодно и как угодно. Но будущее этого жанра — целиком в научной обоснованности.

    Художники любят изречение: "Алгеброй гармонию не проверить". Но уже сейчас есть машины, способные писать симфонии, правда, плохие, но это вопрос качества машин. Красота, например, понятие отнюдь не условное и вовсе не личное, а скорее абсолютное. Если говорить о красоте человеческого тела, то она результат гигантского эволюционного процесса, при котором отмирало все ненужное и лишнее и совершенствовалось то, что было наиболее перспективным и жизнестойким. Эту проблему я затрагиваю в "Лезвии бритвы". Художник не свободен от законов природы. Когда он думает, что свободен, получается худший вариант абстрактного искусства. Закономерна орнаментика, декоративность, но через абстрактную живопись невозможно выразить сущность мироздания или чувство любви. Это приводит к абсурду. Если мы будем пытаться в любую абстрактную мазню вкладывать глубокий смысл, ничего не получится. Художник, стремящийся запечатлеть на полотне миллионнолетний опыт целесообразности строения тела, гибкость волны или упругость ствола, попадает в непосредственную зависимость от строгих законов природы. Опыт, прорастающий из глубин тысячелетий, отличает нас от самой совершенной кибернетической машины, у которой никогда не будет такого восприятия мира, как у человека, Через поколения предков к нам приходит память о прошлом, у нас возникают тысячи ассоциаций. Механизм человеческой памяти в биллионы раз многообразнее и емче машинной памяти. Но есть еще информация и другого рода — в виде инстинктивного восприятия. Творческая одаренность неотделима от инстинкта. Сами того не сознавая, мы всем своим существом растворены в природе и всем обязаны природе. Поиск -- самое радостное ощущение бытия. С поиска пищи начинался весь прогресс. Человеческий мозг не может не искать и всегда будет искать. Основное затруднение человеческой жизни заключается в том, что человек, способный свободно творить и радостно искать, усыпляет свой мозг вынужденной работой на пропитание. Если переключить сознание на высшую ступень исканий, интересы человека органически сольются с интересами общества. Смешно поэтому говорить, что в будущем жить будет скучно. Ведь мы только сейчас начинаем понимать, как безгранично сложна и как мало еще познана природа.

    Великая педагогическая задача научной фантастики — показать неисчерпаемость научного поиска, научить людей его великой радости. Литература в этом смысле еще не сказала своего слова — и старая, и новая, и западная, и советская. Литература еще живет старыми понятиями и конфликтами: столкновение нормального человека с ненормальными общественными условиями либо обратное соотношение. Скупец, маньяк, гомосексуалист и т. д. — человек, отклоняющийся от нормы,— становится героем произведения. С другой стороны, человек, похожий на всех, попадает на войну, сталкивается с тиранией, переживает землетрясение, бурю, иначе говоря, оказывается в ненормальных условиях. Подобные конфликты дают возможность писателю раскрыть глубину человеческой души. На этом держится чуть ли не вся литература.

    Литература будущего должна показать нормального человека в нормальных общественных условиях. Уэллс, написав "Люди как боги", один из первых подошел к этой задаче. Но земляне вторгаются у него в утопический мир, и, таким образом, создается еще один вариант старого конфликта. Смешно было бы думать, что изображение нормальных людей в нормальных условиях приведет к так называемой "бесконфликтности". Конфликт перейдет в высшую сферу поиска, научного и художественного творчества, любви.

    Столкновение человека с природой — извечная тема. Решают ее по-разному. "Неотправленное письмо" Калатозова — кинофильм, в котором природа подавляет человека. Но вспомните сходные сюжеты у Джека Лондона. Они полны жизнеутверждающей силы. Столкновение с природой не должно решаться как столкновение с подавляющей человека силой. Наоборот: могущественному разуму природа служит материалом для переработки. Унизительно видеть человека, чувствующего смятение перед природой. Даже древний человек не был запуган силами природы, а бросал им вызов. И смысл наскальных изображений вовсе не в том, чтобы умилостивить природу, а в том, чтобы так произошло в действительности. Перед тем как отправиться на охоту за мамонтом, древний художник изображал сцену удачной охоты. Искусство всегда было магией. Это создание мира по своему стремлению и хотению, это преобразование мира волшебным прикосновением художника. Трудно даже представить себе, как мог бы первобытный человек, если бы он был запуган силами природы, сражаться с исполинским мамонтом! Кстати сказать, это хорошо понял Рони. Кроме "Борьбы за огонь", большое впечатление произвел на меня его роман "Хищник-гигант". Ведь это — тоже научная фантастика, только обращенная в прошлое. И в наше время искусство остается своего рода "магией". Писатели — я говорю о больших писателях — великие маги, и в этом их огромная сила, и политическая, и эмоциональная... Поэзия познания и переделки природы открывает для искусства неограниченные возможности. В этом я вижу почетную задачу научной фантастики.

    ...Мысли, высказанные в произведениях Ефремова, взять хотя бы "Звездные корабли", часто вызывают споры. Оспаривается, например, его утверждение, что эволюция живых существ и на других планетах неизбежно приведет к человеку. Мы просим Ивана Антоновича остановиться на этой проблеме.

    — Эволюция материи приводит к человеку. Мыслящий мозг должен быть насажен на мощную биологическую машину с достаточными резервами энергии, устойчивую против внешней среды и относительно долговечную. Поняв кибернетический механизм наследственности, мы должны также понять, что нужны миллионы лет исторического пути развития наследственных признаков, чтобы организм оказался заблокированным от непосредственных влияний внешней среды. Для этого нужно, чтобы а организме создались миллионы фильтров, которые обеспечили бы ему независимость от непосредственных воздействий окружающей обстановки, чтобы натренированная память, инстинкты, эмоции могли противостоять внешним условиям. Все хорошее выросло в человеке из инстинкта материнства, из инстинкта заботы о потомстве.

    Необходимое должно отстояться, лишнее — атрофироваться. На это требуются миллионы лет. В простом организме мозг исключен. Он не нужен. Там, где нет богатых эмоций, не может быть материала для мышления. Чем в человеке меньше жизненной энергии, тем менее он эмоционален. Для появления мыслящего существа требуются соответствующие условия, нужна планета, богатая жизнью и энергетикой. Этого не может быть на планете с бедной атмосферой, лишенной достаточного количества влаги, слишком жаркой или слишком холодной. Конечно, невозможно сейчас доказать, что высшие существа и на других планетах подобны человеку. Прежде всего, трудно представить себе, чтобы палеонтологический процесс повсюду протекал одинаково. Но если говорить об этом процессе в условиях Земли, то в образовании и эволюции форм соблюдается железная закономерность. В двух совсем различных подклассах млекопитающих — у сумчатых и у плацентарных — возникают группы саблезубых кошек, почти неотличимых, хотя возникли они разным путем и от разных предков на протяжении 50 миллионов лет. И таких случаев много. Различные катаклизмы прерывали процесс эволюции, но затем на новых ступенях возникали новые виды животных, подобные прежним. Когда идет естественный отбор на мыслящее существо, только человек оказывается для этого наиболее приспособленным. Теоретически, конечно, можно допустить, что на какой-то планете в особых, специфических условиях мыслящее существо произошло от животных вроде тигра или какого-нибудь пресмыкающегося. Но это — исключительный частный случай, а в средних условиях человек не мог бы сформироваться, скажем, под водой, так как органы чувств, необходимые для мыслящего существа, не получили бы должного развития. Достаточно сказать, что все виды волновой энергии, за исключением звука, передаются под водой на очень короткое расстояние. На тяжелых планетах, с резко отличными от наших атмосферными условиями, мыслящее существо тоже не может возникнуть.

    Великий закон уравнения, усреднения жизненных форм неизбежно должен привести к тому, что после миллионов лет отклонения в конце концов получится человек — двуногое мыслящее существо, через которое природа познает самое себя.

    В рассказе "Сердце Змеи" я допустил наличие фторовой формы жизни. Это — крайняя степень фантастики, хотя энергетика фтора сильнее энергетики кислорода. Во фторовой атмосфере жизнь как форма существования белковых тел теоретически допустима.

    Некоторые фантасты допускают возможность органической жизни с кремниевой основой. Вопрос, конечно, далек от разрешения. Однако кремниевая молекула не может превзойти по сложности азотно-кислородную систему протеиновых молекул — основу основ нашей жизни.

    Но мы отклонились в сторону. Следует еще сказать несколько слов об англо-американской фантастике. Это — необозримое море. Там имеются всякие приливные волны, есть, конечно, и свой стандарт, и свои слабости. Но по мастерству, выдумке и в отношении психолого-аналитического искусства мы от них отстаем. У них выработались интересные психологические тесты, они умеют создавать интереснейшие сюжеты. В психологических тестах западной фантастики, на мой взгляд, нет ничего предосудительного. В целом они не поднялись выше среднего уровня и нового Уэллса не создали. Но не следует забывать, что у них есть такие талантливые писатели, как Гамильтон, Азимов, Лейнстер, Ван-Фогг, Хайнлайн, Бредбери.

    Как ни увлекательны отдельные романы, им не хватает человека, духовности, высоких гуманистических идеалов. Американские и английские фантасты не мыслят себе мира без денежных отношений, войны и шпионажа. В далекие звездные миры переносятся условия, существующие при капитализме. И вместе с тем лучшие книги покоряют сложной выдумкой, интенсивной работой мысли, интеллектуальностью. В последние годы дела у этих писателей обстоят несколько хуже, они явно начинают выдыхаться, топчутся на одном месте.

    Среди современных фантастов одним из самых талантливых я считаю польского писателя Станислава Лема. В этом легко убедиться, прочитав его "Магелланово облако". Это, конечно, на голову выше всей англо-американской фантастики. Роман написан в уэллсовской традиции и как произведение искусства стоит в этом ряду. Мне кажется, именно в таком направлении и должна развиваться наша фантастическая литература. Ей ни в коем случае не следует уклоняться от сложных вопросов и постановки больших перспективных проблем — и научных, и социальных, и философских, и моральных, и эстетических, и педагогических,— всех тех проблем, которые волнуют человечество...

    Можно только пожалеть, что у нас мало переводится современная западная фантастика. Знакомство с лучшими произведениями, несомненно, пошло бы нам на пользу.

    Я мог бы перечислить десятки произведений, которые стоило бы издать в русском переводе. Назову только первую попавшуюся из запомнившихся мне хороших вещей. Это — "Ветер времени" Ч. Оливэра, повесть, проникнутая оптимистическим гуманизмом, протестом против капиталистического настоящего и хорошей мечтой о будущем.

    У нас долгое время — после Алексея Толстого и Александра Беляева, — можно сказать, почти не было своей фантастики. Развиваться она стала только в 40-е годы.

    Фантастические романы Алексея Толстого для своего времени были произведениями высокого класса. Что касается Беляева, то я не принимаю его целиком. Есть у него две-три удачные вещи. "Человек-амфибия" и "Голова профессора Доуэля" — это настоящая научная фантастика. В других случаях, когда Беляев сбивается на политический гротеск, он теряет свою силу как фантаст. Я вовсе не хочу этим сказать, что политические идеи противопоказаны научной фантастике. Напротив! Но органического сочетания того и другого у Беляева не получилось.

    Исходя из своего собственного опыта, я могу судить о том, что нужно уметь вовремя остановиться, чтобы не впасть в стандарт. Написав десяток с лишним рассказов и далеко не исчерпав запаса сюжетов о необыкновенных научных открытиях и загадочных явлениях природы — таких рассказов я мог бы написать еще полсотни, — я решил на этом поставить точку и сделать паузу. Затем были написаны исторические повести — вещи совсем в другом роде; несколько позже, в 1946 году,— "Звездные корабли", явившиеся для меня как писателя новым этапом. После 1948 года, когда было написано "Адское пламя", наступил семилетний перерыв — до "Туманности Андромеды". Конечно, я не хочу утверждать, что каждый писатель должен делать длительные паузы, но любой автор рискует впасть в некий стандарт, если сам этого вовремя не почувствует...

    — А что вы собираетесь писать после "Лезвия бритвы" и не скажете ли в заключение о ваших дальнейших творческих планах?

    — Собираюсь писать исторический роман "Дети Росы" — приключения в России и Индии XIII века. Я получаю десятки писем от читателей, которые ждут продолжения "Туманности Андромеды". Не исключена возможность, что я снова обращусь к далекому будущему и совершу со своими героями новое путешествие в космос.


Вступительная заметка, примечания и публикация
Евг. БРАНДИСА.