Иван Антонович Ефремов - великий мыслитель, ученый, писатель фантаст научные труды, философская фантастика, биография автора
Научные работы

Научные труды

Научно-популярные статьи


Публицистика

Публикации

Отзывы на книги, статьи

Литературные работы

Публикации о Ефремове


Научная фантастика
Романы
Повести и рассказы

 
 

Иван Ефремов - Лезвие бритвы

 
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90, 91, 92,
 
Глава 7. "Экс Сибериа семпер нови"

    — Пора бы сделать перерыв, Иван Родионович! — вырвалось у Веры, когда она получила распоряжение ехать за новой порцией лекарств. Это означало продолжение опытов, длившихся уже третью неделю без особенного успеха.

    "Есть интересные факты, — думал Гирин, — но все не то, что я ищу… Все не то". И чем меньше обещали опыты, тем яростнее работали все их участники. Гирин даже ночевал в смежной с лабораторией комнатушке, и Вера была единственной, кто отлучался по делам. Накопился ворох протоколов — стенографических записей, устных рассказов или странных рисунков самих испытуемых, сделанных в моменты галлюцинаций, искусственно вызванной шизофрении. Оба — и Сергей и Иван Родионович — осунулись, побледнели, и сердце лаборантки не могло перенести такого небрежения к себе.

    — Зря беспокоитесь, Верочка. — Голос Гирина звучал совсем нежно. — Ничего не случится с Сергеем, а я закален. Мы слишком носимся с опасениями перегрузить мозг. Пустое, мозг способен усвоить непомерно больше того, что мы ему даем. Надо только уметь учить, а емкость мозга такова, что она вместит невероятное количество знаний. Следует усвоить, что можно и надо подвергать и весь организм перегрузкам страшнейшей работой, но только делать потом долгие отдыхи. Так мы устроены, такими мы получились в длительной эволюции, и с этим нельзя не считаться.

    — Видишь, Вера, я что тебе говорил, — торжествующе сказал студент, — получила? Иван Родионович доказал, что мы, цивилизованные люди, мало нагружены и мало заняты. А для полной жизни и здоровья нужна полная нагрузка по всем трем линиям: для мозга, для эмоций и для тела. А у нас? То тело нагружено, а голова пуста, голова занята — тело бездействует, если равнодушно ко всему относиться, то и чувства тоже не будут волновать, стимулировать, давать взлет душе и телу. Как тебя никакие чувства ко мне не волнуют, оттого ты и такая… без огня и блеска!

    — Сам-то какой блестящий, подумаешь! — рассвирепела Верочка, поворачиваясь спиной к Сергею. — Нет, Иван Родионович, при всем вашем авторитете не соглашусь с вами. Сколько бывает болезней от перегрузки работой!

    — Все дело в том, какая перегрузка. Если выравнивать все три линии нагрузки, о которых говорил Сережа, то получится большой психологический подъем, который сделает весь организм невосприимчивым не только к усталости, но и к болезням. Возьмите войну — как редко болеют люди на войне, а ведь худших условий не сыщешь. И перегрузка самая чудовищная по всем линиям. Все ученые, конструкторы, художники, пока захвачены работой, матери с больными детьми не поддаются болезни. Восемьдесят процентов наших болезней — психические, то есть зависят от ослабления психики, за которой следует ослабление главных "биохимических осей" организма. Человек в отличие от животных приобрел могучее мышление и воображение. Животные автоматизированы в гораздо большей степени, чем человек. Поэтому все психические воздействия у них проходят и исчезают очень быстро, а у человека остаются надолго и могут быть причиной болезни. Но есть и другая, сильная сторона того же: человек обеспечен гораздо большей психической силой, что влечет за собой стойкость и выносливость организма, сопротивление смерти и тяжелой болезни значительно большие, чем даже у могучих животных.

    — Нет силы с вами спорить, Иван Родионович, — сдалась лаборантка, — и все же…

    — И все же отправляйтесь в аптекоуправление. А я сейчас позвоню нашей очередной жертве.

    Словно в ответ на слова Гирина, зазвонил телефон.

    — Иван Родионович, вас просят срочно подняться в дирекцию, — сказала кинувшаяся на звонок Вера. — Изменений не будет?

    — Нет. Поезжайте! Я сам вызову добровольца. Кто у нас на очереди?

    — Женщина. Соловьева Татьяна Павловна, — откликнулся Сергей.

    — Пожалуй, получится все же перерыв часа на три. Идите погуляйте, Сережа. Или съездите домой. Или пойдите с Верочкой. Работать будем весь вечер допоздна.

    Проходя узкими коридорами и темными закоулками, отделявшими изолированную лабораторию от главного здания института, Гирин досадовал на внезапное вторжение в свое отшельничество. Досада превратилась в беспокойство, едва он ступил на широкую, залитую светом лестницу. Будто бы раскрывалось и выставлялось на обозрение что-то его сокровенное, еще незрелое и беспомощное. С этой тревогой он вошел в кабинет директора. Болезненный директор неохотно привстал, здороваясь, и снова опустился в кресло. Рядом с ним восседал маленький коренастый профессор. Гирин знал его как одного из заведующих лабораториями института. По лицам обоих угадывался неприятный разговор.

    — Вы работаете у Вольфсона младшим сотрудником со степенью?

    — Да, у профессора Вольфсона.

    — И что же вы делаете у него?

    — Я не уполномочен профессором обсуждать его работу даже с руководством института. Профессор заканчивает на дому свой отчет и, безусловно, даст вам все нужные разъяснения.

    — Вот как, секреты!

    — Никаких секретов. Элементарная субординация. И научная этика.

    — По-вашему, мы неэтичны?

    Гирин молча пожал плечами. Директор неприязненно сжал губы. Вмешался сидевший с ним рядом профессор:

    — Вы неверно поняли, товарищ Гирин. Вас спросили не о работе вашего руководителя, а о вашей собственной.

    — Простите, у меня пока нет своей работы, я выполняю лишь задания профессора Вольфсона. В плане института за мной ничего не значится.

    — Не значится! — согласился директор. — Однако вы ведете какую-то свою работу, пользуясь лабораторией, и дирекция ничего об этом не знает. Вы считаете это правильным?

    — Ни в коем случае. Я провожу серию психофизиологических опытов по договоренности с профессором Вольфсоном сейчас, когда в его плановых опытах наступил перерыв. Я полагал, что профессор поставил вас в известность. Работа не имеет ничего общего с планом, проводится мною на свои собственные средства, и я пользуюсь лишь помещением и добровольной работой студентов, моих учеников.

    — Что это за опыты по существу?

    — Попытка раскрытия избыточной информации у одаренных эйдетикой людей.

    — М-да! Далеко от чего бы то ни было в нашей тематике. Вам бы, наверное, надо работать у Кащенко. Ну и как же вы ведете это раскрытие?

    — Эйдетик получает прием ЛСД-25. Это производное спорыньи, диэтиламид-тартрат д-лизергиновой кислоты. Оно уменьшает выброс фосфора из организма, подавляя действие гормона гипофиза. Тем самым нарушается важнейшая питуитарно-адреналиновая психическая ось во внутренней секреции организма и получается искусственный психоз типа глубокой истерии или шизофрении. На три-четыре часа.

    — И зачем вам это нужно?

    — Чтобы расщепить нормально сбалансированное сознание, отделив сознательный процесс мышления от подсознательного, и этим путем открыть подавленные сознанием хранилища избыточной информации. Я предполагаю, что в них хранится память прошлых поколений, обычно вскрывающихся у человека только на низших ступенях нервной деятельности и гораздо более развитая у животных, с их сложными инстинктами и бессознательными действиями.

    — Но ведь это чепуха! Мистика какая-то!

    — Что и требуется проверить опытами. Кибернетику тоже не так давно считали чепухой. А именно кибернетика дала нам возможность впервые создать научное представление о работе мозга. То же будет и с памятью.

    — Не намерен с вами спорить. Хотя стоило бы разгромить вас как следует.

    — Мы много говорим о спорах. "Надо спорить, спорное утверждение, пьеса, книга" — встречается на каждом шагу. Но как-то забывают, что словесный спор — это всего лишь схоластика, не более. Единственный серьезный и реальный спор — делом, не словами. Спорный опыт — поставьте другой, спорная книга — напишите другую, с других позиций, спорная теория — создайте другую. Причем по тем же самым вопросам и предметам, не иначе. Я тоже не хочу спорить, а просто работаю.

    — Работа ваша опасна! — внезапно выпалил директор. Гирин изумленно воззрился на него.

    — Да, опасна и безответственна. Подумали ли вы, что может случиться с какой-либо из ваших "морских свинок"? Что отвечать придется институту, мне!

    — Позвольте, я вас не понимаю. Кто же может прежде всего судить об опасности и безопасности, как не те, кто работает? И кто, как не я — врач, — отвечает в первую очередь? Куда серьезнее, чем вы, тем более что и вся-то ваша ответственность в этом деле больше воображаемая.

    — Достаточно. Надеюсь, вы поняли, что я намерен разобраться в этом деле. Кто разрешил использовать лабораторию для ваших опытов? Спасибо профессору Цибульскому, — директор кивнул в сторону сидевшего рядом, — я бы ничего не знал, пока гром не грянул!

    Гирин хотел возразить, но лишь махнул рукой.

    — Можно подумать, что вы бескорыстный поборник науки, — недобро вмешался Цибульский. — А что это такое? — и он помахал листком бумаги, который схватил со стола директора.

    — Да, да, объясните, пожалуйста, — вскинулся директор. — Вы занимаетесь частной практикой?

    — Не вздумайте меня допрашивать, потому что такие вопросы вне вашей компетенции. Но на просьбу сообщить извольте: никакой частной практики у меня нет. И не было с момента получения диплома врача. Конечно, при нужде в помощи никогда не отказывал.

    — А потом ваши пациенты пишут восторженные письма нам в институт и доказывают, какой вы великий человек, — язвительно проговорил Цибульский.

    — Не понимаю, откуда это! Перестаньте издеваться, профессор, это не прибавляет уважения к вам.

    — Вот как? А вам прибавляет то, что вы заставили… — Цибульский назвал фамилию геофизика, — и мать и отца, у которых вы якобы спасли сына, писать сюда о ваших доблестях и дали адрес института?

    Молниеносная догадка пронзила Гирина, и глубокое отвращение отразилось на его лице.

    — Теперь я понял. Действительно, что мне вам сказать, — Гирин запнулся и продолжал: — Какую же надо иметь психологию, чтобы так принять естественную благодарность матери и так оценить мое в этом участие! Жаль, что еще не созданы машины для чистки мозгов от мусора, и особенно для ученых! Извините, товарищ директор, но вы ничего больше не хотите сказать мне? Тогда разрешите откланяться.

    И Гирин, покинув начальство, стал медленно спускаться по залитой солнцем центральной лестнице.

    — Видели, как мы его скрутили? В бараний рог! — воскликнул Цибульский, едва дверь кабинета закрылась за Гириным. — Ему ничего не осталось, как бежать.

    — Да нет, — задумчиво возразил директор, — его уход не был похож на бегство. Так уходят только правые люди, и я тут, очевидно, сделал промах. Можете идти, — отпустил директор Цибульского, озадаченного таким оборотом дела.

    Гирин шел в лабораторию бесконечными подвальными переходами и спокойно размышлял о случившемся. Жизненный опыт и знание психологии научили его не огорчаться из-за подобных столкновений с косностью, гнусностью или непониманием. "На то и существуют люди, подобные Цибульскому, чтобы ученый делался крепче, яростнее, убежденнее" — так перефразировал он старую пословицу. Конечно, он попросит помощи у партийной организации, чтобы убедить дирекцию и сохранить за собой лабораторию. Беда в том, что он сам не уверен в правильности своего пути с эйдетикой. Еще не добыты сколько-нибудь убедительные данные. Пусть неудачными окажутся эти первые опыты, все равно они лишь малая часть исследований, намеченных им в ближайшие годы!

    Кто-то догонял его, учащенно дыша и в то же время не решаясь обратиться, шагал за его спиной. Гирин по какому-то древнему инстинкту терпеть не мог, когда кто-нибудь неотступно шел позади. Он резко повернулся, встретившись с взволнованным и серьезным Демидовым, которого знал как хорошего работника из лаборатории транквилизаторов.

    — Иван Родионович, можно вас на два слова? Извините, что я так… на ходу, но в другое время трудно вас поймать — либо идут опыты, либо вас нет.

    Гирин, немного досадуя на перебивку мыслей, подошел вместе с Демидовым к широкому окну нижнего этажа.

    — Мне только один ваш совет, как психолога глубинных структур.

    — Вы произвели меня в новый чин и новую специальность, — улыбнулся Гирин, — я ведь прежде всего — врач.

    — Так и я тоже. Потому и советуюсь, — успокаиваясь, сказал Демидов, — вы работаете с ЛСД и другими галлюциногенами. А мне внезапно пришла в голову такая идея, что показалась куда важнее всего, чем я занимаюсь сейчас. Издавна мечтой людей был напиток счастья, например в Ведах Индии, эта, как ее?..

    — Сома?

    — Да, да! И помните у поэта: "Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой".

    — Так вот хотите заняться изобретением напитка?..

    — Лекарства!

    — Все равно! Лекарства "Сон золотой"?

    — Вот именно! Подумайте только…

    — Давно уже думано. И отброшено.

    — Но почему же?

    — Чтобы видеть сны золотые, надо иметь золотую душу. А в бедной душе откуда возьмется богатство грез? Люди лишь отупеют и одуреют, как от алкоголя. Некогда вино вдохновляло поэтов, а теперь обессмыслившиеся от него до скотского состояния мужчины избивают детей и женщин.

    — Значит, дело не в лекарстве?

    — Вы поняли меня. Надо дать человеку богатство психики — вот за что мы, врачи, должны бороться. А без этого, как бы хорош ни был ваш состав, он неминуемо обернется бедствием, расслабляя торможение и высвобождая дьявола первобытных инстинктов.

    Демидов сник. Гирин ласково погладил его по рукаву и пошел к себе.

    Вернувшиеся полтора часа спустя Вера и Сергей застали его глубоко задумавшимся над одним из рисунков инженера-электрика: белым цветком, обвитым синей спиралью на фоне сплошной черноты. Молодые люди почувствовали неладное, потому что все материалы и приборы были убраны, даже пучки проводов энцефалографа тщательно смотаны.

    — Что-нибудь случилось, Иван Родионович? — испуганно спросила Вера.

    — То, на чем вы настаивали, — небольшой перерыв в работе.

    — Знаем, — воскликнула лаборантка, — это они… они давно уже косо глядели. Вы такой ученый, а у них просто младший сотрудник, и вдруг какие-то опыты. О, я их знаю!..

    — Не стоит вашего огорчения, Верочка, — весело перебил ее Гирин. — Знаете что…

    Но лаборантка не дала ему закончить мысль:

    — Иван Родионович, если сегодня перерыв, то я скажу вам, я так обещала!

    — Что, кому?

    — Ей, она звонила, как только вы ушли, опросила меня, очень ли вы заняты, а я знала, что если вас позвали к директору, то помешают сегодня работать… и я сказала, что, может быть, не очень.

    — И что же?

    — И она попросила меня, если вы не будете заняты, передать вам, что сегодня в девять пятнадцать ее выступление по телевидению. Передача по второй программе, художественная гимнастика.