Иван Антонович Ефремов - великий мыслитель, ученый, писатель фантаст научные труды, философская фантастика, биография автора
Научные работы

Научные труды

Научно-популярные статьи


Публицистика

Публикации

Отзывы на книги, статьи

Литературные работы

Публикации о Ефремове


Научная фантастика
Романы
Повести и рассказы

 
 

Иван Ефремов - "Логика, реальность - верный компас фантаста"

 

    В июне 1958 года я взял для "Литературной газеты" у Ивана Антоновича Ефремова интервью, однако оно не только не было опубликовано, а, к стыду моему, даже не написано. Теперь я понимаю — одной из главных причин этого было, пожалуй, то, что я пытался усложнить свою задачу. Мне бы ограничиться ролью репортера — попросить интервьюируемого рассказать вкратце свою биографию, задать несколько стандартных вопросов, вроде "над чем сейчас работаете", "каковы ваши творческие планы", записать добросовестно ответы и, не мудрствуя лукаво, изложить их на бумаге. А я перемудрствовал...

    Иван Антонович, размышлял я, не только известный писатель-фантаст, но и ученый с мировым именем — профессор, доктор биологических наук. Следовательно, это требовало от меня, репортера писательской газеты, определенной эрудиции, подготовки. Поэтому, прежде чем договориться с Иваном Антоновичем о встрече, я побывал — и не раз! — в Ленинской библиотеке, составил список его литературных и научных трудов, чтобы прочесть их и разговаривать уже с автором более или менее осведомленным. "Суждены нам благие порывы..."— прочесть все научные труды Ефремова я, естественно, не смог. Мало чем помогли и знания в объеме первых двух курсов геологоразведочного института, которыми я, считалось, обладал. Во-первых, получил их я в давнопрошедшие времена, в начале 30-х годов, а во-вторых, до фауны наземных позвоночных четвертичного периода я дойти не успел. А в этом Ефремов как раз и преуспевал. В общем, я понял: чтобы восполнить (верней, заполнить) пробелы в своих геолого-палеонтологических познаниях, мне потребовалось бы, как сказал один из героев Ефремова-фантаста, "дни неторопливого, тихого раздумья". А какие там "дни раздумий", когда я работал тогда заместителем ответственного секретаря "Литературки"! Торопливых дней — и то не хватало!

    Встреча профессора Ефремова с нами, сотрудниками газеты, фотокорреспондентом А. С. Ляпиным и мною, состоялась в Палеонтологическом музее Академии наук СССР, расположенном в одном из тихих уголков Ленинского проспекта в Москве. Иван Антонович был предупрежден о нашем визите, ожидал нас.

    Вначале он мне показался чересчур серьезным, неразговорчивым, и я подумал: "Трудно будет разговорить этого "сухаря". Крупные черты лица, характерный рисунок рта, внимательный взгляд усталых, как мне показалось, глаз при разговоре подолгу задерживался на собеседнике. Темно-серый, хорошо сшитый, просторный костюм делал его чуть грузноватым для пятидесяти лет. Таковы были мои первые впечатления от знакомства с Ефремовым.

    — Как вы мыслите проводить свою работу? Что хотели бы узнать? Может, сначала осмотрим музей? — спросил Иван Антонович, чуть заикаясь.

    —К сожалению, мы ограничены временем. Покажите нам, пожалуйста, кости динозавров, которые вы нашли в Монголии в конце 40-х годов,— не упустил я случая блеснуть своей эрудицией.— После осмотра вас "помучает" Александр Семенович, так как ему нужно ехать на другое срочное задание, а затем уж буду я надоедать своими вопросами.

    — Ну что же, мучайте, надоедайте! Раз надо, так надо,— мягкая улыбка скользнула по его лицу, и от казавшейся строгости не осталось и следа.

    Опускаю подробности осмотра, как мы ходили среди скелетов, черепов и груд костей допотопных животных, удивляясь их размерам и уродству.

    — Понятно! —сказал Ляпин после осмотра и деловито спросил, в сущности, ни к кому не обращаясь: — Как будем фотографировать профессора: как писателя за письменным столом, на фоне книжных шкафов, или как ученого — среди костей?

    — Как бы вы желали, Иван Антонович?— спросил я.

    — Я все же больше ученый, нежели писатель. Снимайте меня в рабочей обстановке,— снова улыбнулся он.

    Ляпин по своему вкусу выбрал наиболее "впечатляющие" кости, попросил Ивана Антоновича попозировать и, закончив съемку, уехал.

    — Пойдемте наверх. Там нам никто не помешает,— сказал он, ведя меня на антресоли. Там стоял стол. Сквозь арку свода виден был зал музея, заставленный скелетами чудовищ.— В этом здании когда-то были конюшни, а в другом конце, где Минералогический музей, был манеж. Здесь, на антресолях, хранилось сено, а теперь вот трудимся мы... (Недавно я был в Палеонтологическом музее. Оказывается, за прошедшие годы арку на антресолях замуровали и вдоль возведенной стены поставлены шкафы.)

    Для начала я попросил Ивана Антоновича рассказать вкратце свою биографию — ничего не нашел лучшего.

    Иван Антонович родился в деревне Вырица, по нынешнему административному делению — в Ленинградской области. Отец был купцом второй гильдии, мать — крестьянка. Детство его прошло на юге России, в Бердянске, где он учился в начальной школе, затем в Херсоне. В годы гражданской войны семья распалась, как это было со многими тогда семьями...

    — Нерадостное выдалось мне детство, верней, отрочество,— рассказывал Иван Антонович.— Пришлось испытать и голод и нужду. Кормился я тогда главным образом морем. Ловил в порту бычков, чтобы как-то питаться...

    Сначала Иван Антонович говорил односложно, сухо, неохотно, но постепенно рассказ его оживлялся, обрастал подробностями. Из моих реплик собеседник понял, что многое из пережитого им в юные годы пережито и мной. Я был всего лишь на два года старше, детство и юность мои прошли тоже на юге, в схожих условиях. Не мудрено, что понимал я собеседника с полуслова.

    — Одно время,— продолжал Иван Антонович,— пристроился я на работу в порту. Не брали, говорили, что еще мал, но я упросил. Помню, как получил в конце недели свой первый в жизни заработок — несколько миллионов деньгами и, главное, паек. По четверти фунта ячменной муки грубого помола, по полфунта соленых-пресоленых сушеных бычков, от которых распухали губы, и по десятку ландрину — леденцов. Это был дневной паек. Жить было можно! Получил через месяц я даже сандалии "деревяшки", примечательный предмет материальной культуры времен гражданской войны...

    Тут мы со смехом вспомнили одну особенность "деревяшек". Конструкция их была весьма проста: деревянные подошвы, разрезанные и скрепленные кусочками сыромятной кожи у места сгиба пальцев, с помощью нехитрой системы тоже сыромятных ремешков прикреплялись к ногам. Но стоило только сыромятине намокнуть, как она начинала расползаться, вытягаваться и сандалии сползали с ног.

    Иван Антонович посерьезнел, продолжал:

    — Теперь все пережитое кажется смешным, а тогда... Не знаю, как бы сложилась моя судьба, если б я не прибился к Красной Армии, к автороте 6-й армии. Это было в Херсоне. Вскоре я познал азы, так сказать, практической политграмоты — испытал на себе, что такое британская "цивилизация". Флот интервентов бомбардировал Очаков, под обстрел попала и наша авторота. Восьмидюймовый снаряд разорвался неподалеку. Меня контузило, засыпало песком... С тех пор —вы заметили? — я заикаюсь...

    Иван Антонович помолчал, потом улыбнулся, сказал:

    — Много лет спустя в предисловии к отрывку из романа "Туманность Андромеды", опубликованном в еженедельнике "Soviet Weekly", издававшемся в Лондоне советским посольством, я напомнил англичанам об этом эпизоде: "Мое первое знакомство с Англией нельзя назвать удачным, тем не менее я всегда интересовался английской историей"...

    Иван Антонович рассказал, что в 1921 году переехал в Петроград. Сдал экстерном курс средней школы, затем окончил Петроградские морские классы, получил аттестат штурмана каботажного плавания. Учился и подрабатывал на заводе "Красная Бавария" — шофером, грузчиком в порту. В эти годы меню его, в лучшие дни, состояло из куска ситного хлеба с изюмом и кружки сладкого чаю.

    Весной 1924 года Ефремов уехал на Дальний Восток, плавал матрасом на пароходе "III Интернационал", совершавшем рейсы на Камчатку, Сахалин, в порт Аян. Осенью он возвратился в Ленинград, поступил в университет. На каникулах следующего года плавал на Каспии, устроился на Ленкоранскую лоцмейстерскую дистанцию "УБЕКО-КАСПа", как сокращенно называлось Управление по безопасности плавания и кораблевождения по Каспийскому морю.

    — Приехал я в Ленинград поздней осенью двадцать пятого года,— продолжал Иван Антонович.— Академик Петр Петрович Сушкин, известный зоолог и палеонтолог, лекции которого я слушал, устроил меня препаратором в Геологический музей имени Карпинского. Учебу в университете пришлось оставить и перейти в Горный институт на геологическое отделение. Тогда разрешалось не посещать лекции, а сдавать учебные дисциплины экстерном. Зарплата препаратора музея была мизерной, но сбережения, оставшиеся после службы на Каспии, позволяли мне не думать о куске хлеба и целиком отдаться полюбившимся геологическим наукам...

    — Иван Антонович, а с морем вы легко расстались? Не тянуло вас к нему?

    — Конечно, тянуло! В один из таких моментов я пошел к одному чудесному человеку, моряку "летучей рыбы", вдохновенному романтику моря, талантливому литератору-капитану Дмитрию Афанасьевичу Лухманову. Мы сидели у него дома на Шестой линии, пили чай с вареньем. Я говорил, он слушал. Внимательно слушал, не перебивая, знаете, это большой дар — уметь слушать! потом сказал: "Иди, Иван, в науку! А море, брат... что ж, все равно ты его уже никогда не забудешь. Морская соль въелась в тебя..." Это и решило мою судьбу. В двадцать шестом году я отправился в свою первую экспедицию. Работал коллектором на соленом озере Баскунчак. Не скажу, что работать на Баскунчаке, под палящим солнцем, когда не хватает пресной воды, было легче, чем стоять вахту у штурвала в штормовом Охотском море. Но работа мне пришлась по вкусу. На следующий год я совершил путешествие уже по Северу — в Вологодскую и Архангельскую области. На реках Юг и Сухона мне повезло: обнаружил местонахождения земноводных пермского периода. Это было первое мое научное открытие...

    В геологических экспедициях Ефремов бывал с ранней весны и до поздней осени, сначала рядовым геологом, потом — производителем работ, начальником партии, экспедиции. В зимние месяцы — камеральная обработка геологических образцов, обобщение собранных материалов и, конечно же, учеба. Он учился вечерами, ночами, одолел экстерном курс Горного института, защитил диплом. Но и после мало что изменилось: экспедиции, изыскания, путешествия, и все большей частью вдали от жилых мест, в глухих углах, где приходилось пробираться сквозь дебри тайги или плыть по порожистым бурным рекам, взбираться на кручи безымянных хребтов. Много лет спустя в романе Ивана Антоновича "Лезвие бритвы" геолог Ивернев-младший будет рассуждать: "Полгода — суровая борьба, испытание меры сил, воли, находчивости. Жизнь полная, насыщенная ощущением близости природы, со здоровым отдыхом и покоем после удачно преодоленной трудности. Но слишком медлительная для того, чтобы быть насыщенной интеллектуально и эмоционально, слишком простая, чтобы постоянно занимать энергичный мозг, жаждущий все более широкого познания разных сторон мира. И вот другие полгода — в городе, где все то, что было важным здесь, отходит, и геолог впитывает в себя новое в жизни, науке, искусстве, пользуясь юношеской свежестью ощущений, проветренных и очищенных первобытной жизнью исследователя. Видимо, такое двустороннее существование и есть та необходимая человеку смена деятельности, которая снова и снова заставляет его возвращаться к трудам и опасностям путешествия или узкой жизни горожанина. Переходить из одной жизни в другую, ни от чего не убегая, имея перед собою всегда перспективу этой перемены, — это большое преимущество путешественника-исследователя, которое редко понимается даже ими самими..."

    * * *

    В начале 30-х годов Иван Антонович работал в районах, о которых в наши дни говорит чуть ли не вся мировая печать. В беседе со мной он вскользь, как бы между прочим назвал эти районы: Амуро-Амгунский водораздел, Алданский хребет, река Токк — приток Чары в Витимо-Олекминском национальном округе, трасса Лена —Бодайбо —Тында...

    Я записал эти названия, но лишь теперь взглянул на карту... Вот здорово! Оказывается, Иван Антонович был одним из первопроходцев и исследователей великой стройки — Байкало-Амурской магистрали!

    Впрочем, эта тема заслуживает особой статьи. Здравствуют участники первых изысканий на БАМе — Ю. Ф. Федин, ныне калининградский журналист, москвичи Е. В. Павловский, Н. И. Новожилов, А. А. Арсеньев... Было бы славно, если бы они рассказали о тех подвижнических временах.

    Евгений Алексеевич Трофименко, заместитель секретаря комиссии по литературному наследию Ефремова, сообщил мне некоторые подробности, о которых умолчал Иван Антонович. В 1931 году 24-летний Ефремов в составе экспедиции И. М. Алексеева посетил село Пермское, еще до того, как туда прибыли первые комсомольцы — строители будущего города Комсомольска-на-Амуре. Отряд Ефремова исследовал район озера Эворон и долину реки Горин. На следующий год он прошел от Олекмы по реке Нюкже, изучил бассейн реки Геткан, вышел на Тынду и заключил, что можно проложить железную дорогу на участке Усть-Нюкжа — Тында.

    Весной 1934 года Иван Антонович возглавил геологическую партию, работавшую в Олекмо-Чарском районе. Поиски пропавшего в пути снаряжения и продовольствия заняли почти все лето, поэтому съемки начали с опозданием. Пришлось плыть на карбасе по Олекме перед самым ледоставом. Останавливаться на ночлег избегали, дабы не вмерзнуть в береговой лед. В районе Куду-Кюёль все-таки остановились: морозы сковали реку. Иван Антонович с тремя товарищами поднялся в верховья реки Тонко, исследовал ее берега. Работы заняли почти всю зиму...

    Позже Ефремов рассказал в "Гольце Подлунном", что пришлось пережить его отряду на реке Токко.

    К началу 50-х годов научные интересы И. А. Ефремова, к тому времени уже доктора биологических наук, профессора, касались главным образом тафономии — учения о захоронении наземных позвоночных, новой отрасли палеонтологии и исторической геологии. Многолетний исследовательский опыт Ивана Антоновича, приобретенный в Якутии, Приамурье, Приуралье, Казахстане, Монголии, отразился в сводной монографии "Тафономия и геологическая летопись". За этот труд Ефремову была присуждена Государственная премия.

    * * *

    — Иван Антонович, как вы строите рассказы? Раскройте, так сказать, технологию своего творчества.

    — Сюжеты я брал из жизни. Все, что составляло основу рассказа, было мне знакомо, когда-то уже перечувствовано, пережито. Изложить все это не составляло особого труда. Не забывайте: ко времени, когда я начал писать рассказы, у меня за плечами было уже почти полсотни печатных трудов, написано сотни научных отчетов. Рука, так сказать, была набита. Но я понимал, что надо постигать технологию чисто писательского, литературного творчества. Рецептов на этот счет не существовало и не существует. Я дерзнул, не помышляя сначала о возможности публикации... Нет, я говорю неправду: мне втайне очень хотелось видеть свои рассказы напечатанными, но это желание казалось несбыточным. Я утешался тем, что работа над рассказами позволила мне отвлечься от хвори, преодолеть ее.

    — Как же вы постигали таинство литературного творчества?

    — Не убежден, что смогу точно ответить на этот вопрос. Расскажу, как я работаю над рассказами, а вы уж судите сами — таинство это или нет. Монгольская пословица гласит: "Не следует писать на конском скаку". Когда я пишу рассказы, мой конь стоит на привязи. Я не тороплюсь излить замысел на бумаге. Во мне сильны навыки ученого: перед началом работы над темой обязательно знакомиться с литературой. Прежде чем сесть писать, я чаще всего прочитываю свои полевые дневники, экспедиционные отчеты, научные работы. Они мне во многом помогают, будят в памяти какие-то эпизоды... Вообще у меня трудная раскачка: до тех пор, пока не созреет замысел, пока четко не проявится фабула — за перо не берусь. Я должен представить всю картину, весь сюжет до конца, продумать характеры и поступки персонажей и тогда уж описывать. Наверное, поэтому язык моих рассказов суховат. Пишу я медленно, трудно, натужно. Правлю мало, преимущественно огрехи стилистики. Если увлекусь, то пишу не отрываясь...

    — Не мешает ли наука заниматься вам литературой и наоборот: литература — наукой?

    — В начале моей писательской карьеры коллеги-геологи посмеивались, считая мое "писательство" чудачеством. Говорили — знаете старый каламбур? — что я хороший палеонтолог среди писателей и хороший писатель среди палеонтологов. Убеждали, что я преуспевал бы в науке больше, если бы ни на что не отвлекался. Я же считаю, что мои занятия литературой не наносят ущерба науке, тем более что я в основном пишу, когда болею и отключен от научной работы. А когда хвори отпускают, я занят наукой и мало пишу,— вечерами, ночами мне трудно это делать — во-первых, сложно переключиться, во-вторых, уже здоровье подводит. Вообще я чувствую, как во мне все время идет борьба двух начал, двух богинь Науки и Литературы. Наука как будто привычней, надежней, милостивей, балует меня достижениями, успехами, а Литература — богиня ненадежная, изменчивая и даже, сказал бы, кровожадная. Она требует жертвенности, изнурительного умственного труда, хотя, казалось бы, он мне привычен...

    Иван Антонович застенчиво улыбнулся, помолчал, потом добавил:

    — А все же, как эти богини ни враждуют, а жить друг без друга не могут.

    — Сюжеты ваших первых рассказов почерпнуты из жизни. Потом вы стали писать фантастические произведения. Чем объяснить, выражаясь "морским" языком, это изменение курса?

    — Вы не правы, подозревая меня в перемене курса! — горячо возразил Иван Антонович. Фантастический элемент присутствовал и присутствует почти во всем, что я писал, пишу и, по-видимому, что буду писать. Фантастика всегда увлекала меня и увлекает все больше и больше. Замыслы неудержимо растут, ширятся, в особенности после того, как я закончил "Туманность Андромеды". Кстати, мучительно мне далась "Туманность". Я тогда получил временную инвалидность, жил на даче в Можжинке близ Звенигорода. Целый год поглощен был романом. Я не открываю Америки, сказав, что фантастические произведения в основе своей должны быть реальны, верней, казаться таковыми. Думаю, в своем творчестве придерживаюсь этого правила, даже закона.

    — Если не секрет, над чем вы сейчас работаете или собираетесь работать? — задал я следующий вопрос.

    — Сейчас писатель Ефремов в простое. В строю — исполняющий обязанности директора музея. А замыслы одолевают. Думаю написать несколько рассказов. И конечно, о космосе. Какова жизнь на других планетах, каковы ее формы? Каковы инопланетяне? Похожи ли на нас? Есть одна заветная тема. Хочу написать исторический роман о трагических событиях дня 6 декабря 1240 года, когда орды Батыя захватили "мать городов русских" — Киев. Показать судьбы русских пленников в центре Азии. Ведь это исторический факт, что многие пленники не ассимилировались среди монголов, не растворились в их массе.

    — Последний вопрос, а то я действительно вас замучил. В какое время вы предпочитаете сидеть за письменным столом? Каковы условия труда, может, есть какие-нибудь причуды?

    — Работать я предпочитаю по утрам, в том числе и над рассказами. А каких-нибудь обязательных условий для творчества, пожалуй, не требуется. Разве, чтоб была тишина. А причуды — вы, я вижу, хотите допытаться, не свойственно ли мне какое-нибудь чудачество? Нет, мне не требуется ставить ноги в таз с холодной или горячей водой, как это делал кто-то из знаменитых писателей-французов. Не помню, кто и в какую воду он ставил ноги. Не нуждаюсь я в пинтах крепкого черного кофе и в другом, выражаясь по-современному, допинге. Впрочем, нет! Есть. Только не знаю, причуда ли это? Я не могу писать, если у меня на шее одет... галстук. Вы довольны?

    Мы оба рассмеялись. Распрощались, и я уехал, пообещав перед публикацией показать гранки с текстом интервью.

    * * *

     По дороге в редакцию я думал: как вырастают таланты? Какой -то мудрец сказал: талант — это 99 процентов труда плюс один процент гениальности. По-моему, труд и способствовал рождению в одном лице ученого и писателя-фантаста Ивана Ефремова.

    ...А запись беседы с ним так и осталась в моем блокноте на многие годы не расшифрованной. Фотокорреспондент А. Ляпин не в пример мне свою задачу выполнил очень оперативно: снимки, сделанные в музее, к моему возвращению в редакцию уже были готовы. В тот же вечер я их отвез домой, положил в стол, где они и пролежали двадцать с лишним лет.

    После беседы в музее мы изредка встречались с Ефремовым на разных литературных совещаниях и заседаниях, но, чувствуя себя виноватым, я старался держаться в сторонке. А Иван Антонович по деликатности не заговаривал со мной о судьбе интервью.

    И вот теперь я восстановил по репортерским записям нашу беседу, несколько "пригладив" ее, придав определенную последовательность. Возможно, многое из того, что здесь изложено, уже рассказано где-то самим Ефремовым или исследователями его творчества. Все же хочу надеяться, это интервью, взятое во время, когда только появилась "Туманность Андромеды", чем-нибудь да и пополнит отечественную "ефремовиану". А я заглажу перед ним свою вину.

    


Предыдущая :: Содержание :: Следующая