П. К. Чудинов. Иван Антонович Ефремов (1907 - 1972)

Научная фантастика должна вести науку за собой, показывая ей новые направления и освещая пути в неведомое вдохновенным взлетом фантазии.
И. А. Ефремов

    Биография писателя и ученого неотделима от его творчества. И прежде всего это очевидно сравнительно небольшому кругу лиц, непосредственно знавших Ефремова и его произведения. Разумеется, нет ничего удивительного в том, что его герои несут черты самого писателя. В них вложена частица его души. Сходство может распространяться на профессию, привычки, внешний облик и характер, имена, места действия и т. д. В качестве примера назовем геологов Чурилина и Усольцева из "Алмазной Трубы" и "Белого Рога", палеонтолога Никитина из "Теней Минувшего", врача Гирина из "Лезвия бритвы" и др. Вместе с тем читатели, которые попытаются представить себе образ Ефремова только через его творчество, будут отмечать в нем черты людей выдающихся, порой весьма различных своими особенностями и характером. Ученый и путешественник, знакомый с исследованием Центральной Азии, увидит в Ефремове характер Н. М. Пржевальского. В резких и волевых чертах лица Ефремова кто-то обнаружит сходство с С. П. Королевым, который высоко отзывался о творчестве писателя. В упорстве и стремлении к приобретению жизненного опыта и знаний вырисовывается его сходство с Джеком Лондоном — тот и другой были связаны морем, знали "белое безмолвие" и трудность снежной тропы. Литературовед и исследователь фантастики вполне обоснованно сравнит размах и гуманизм ефремовской фантастики с творчеством Жюля Верна. Биолог-естествоиспытатель отметит, что Ефремов, как и Дарвин, "с самой ранней юности испытывал сильное желание понять и разъяснить все, что бы ни наблюдал, т. е. подвести все факты под некоторые общие законы". Именно с этих позиций И. А. Ефремов счел возможным рассмотреть в сугубо научном труде "Тафономия" сомнительность существования Атлантиды как особого материка. Точно так же он подходил к вопросу о рельефе дна океана или расшифровке неполноты геологической летописи. Ученый ничего не отвергал "с порога" и считал науку обязанной объяснять то, что еще не нашло объяснений. В тех случаях, когда разговор заходил о явлениях малоизвестных и спорных, могло показаться, что он готов поддержать разного рода сомнительные открытия и факты, порой близкие к мистике. Но это впечатление было ошибочным. Просто в нем не было предубеждения. Он использовал свою огромную по объему информацию, "проигрывал" мысленно возможные варианты, и вопрос, очевидно, не казался ему столь ясным в отличие от торопливого или ортодоксального оппонента.

    Конечно, И. А. Ефремов был мечтателем и натурой увлекающейся, но это не мешало ему оставаться трезвым материалистом-диалектиком. В вынесении суждений он нередко представлял последнюю инстанцию. Ученый знал об этом и не высказывал отрицательного мнения лишь из опасения навешивать ярлыки или убить желание исследовать неясную проблему. Ошибки в науке он полагал неизбежной частью процесса познания. В науке непрерывно что-то меняется, дополняется, отбрасывается — становится "вчерашним днем". И. А. Ефремов писал работы па уровне своего "сегодняшнего дня" палеонтологии, и это не вызывало его беспокойства. По-видимому, в достаточной мере он был уверен в своем литературном творчестве и не заботился о критиках. "Мое дело написать" или "я свое дело сделал",—высказывался он по поводу своих произведений.

    Творчеству Ефремова свойственна глубина проникновения в сущность рассматриваемых явлений, событий и фактов. Инженер заинтересуется в его произведениях возможностью технической реализации идеи. Естествоиспытатель увидит новое природное явление. Геолог попадет в родную стихию, оценит научную идею и повторит за писателем тернистый путь поисков алмазов, ртути, оловянного камня-касситерита или других полезных ископаемых. Историк и этнограф совершат экскурс в древний Египет или Элладу, побывают в храмах Индии и Тибета, пересекут пустыни Гоби и Сахару, увидят Берег Скелетов. Художник и искусствовед проникнутся с позиций ученого-биолога нетривиальным подходом к понятию красоты и целесообразности. Врач пронаблюдает ход редкой болезни. Писатель проследит развитие сюжета и фабулу. Астроном ощутит величие и беспредельность космоса. Палеонтолог примет участие в грандиозных раскопках и будет свидетелем удивительных открытий. Эти примеры можно продолжить.

    Таким образом, из привлекательности многогранного таланта Ефремова, глубины проникновения ученого в разные области знания складывается популярность его творчества. Складывается то, что в конечном счете сами писатели и литературоведы нередко классифицировали как "явление" или "феномен Ефремова". В содержание этих понятий, вероятно, входят энциклопедичность, занятие наукой, определившие специфику, диапазон и язык творчества и его созвучие духу времени.

    Творчество Ефремова-писателя всегда имеет многостороннюю направленность и несет колоссальную познавательную нагрузку. Кроме того, оно содержит массу "каталитических" и "кристаллизационных" зерен. Те и другие способствуют развитию старых или появлению новых идей, представлений, открытий или объяснению неизвестных фактов. Следует особо подчеркнуть, что творчество Ефремова не беспредметно и не являет собой "игру ума". При этом оно ограничено и дисциплинируется жесткими рамками науки. Сюда же прибавляется ответственность писателя и ученого перед собой и обществом, патриотизм и социальный оптимизм. Если ко всему этому добавить привлекательный для юношества и, несомненно, романтический образ самого Ефремова, то вместе с непреходящим значением его творчества мы увидим идущее по многим направлениям его воздействие и воспитательное значение.

    Наука не могла целиком заполнить помыслы и устремления многогранной натуры Ефремова. Жизненный опыт, впечатления, знания искали выхода помимо науки и, как он упоминал, сами просились на бумагу. Проделать этот переход ему не составляло труда: дисциплинированный ум и обостренная наблюдательность ученого облегчали задачу. Кроме того, перо в руках он держал и раньше. Помимо научных публикаций, у него имелись небольшие статьи, заметки, обзоры и неудачные, по его мнению, попытки литературного описания своих первых экспедиционных впечатлений.

    В рассказах Ефремова были научный поиск, романтика дальних странствий, героика и пафос труда — все, что может поразить воображение, пробудить мечту и заинтересовать молодого читателя. Они родились в годы невиданного по масштабам патриотического подъема и находили живой отклик в сердцах читателей. Впервые опубликованные в 1944 г. "Рассказы о необыкновенном" сразу же привлекли внимание. В чем секрет их успеха? К их появлению он был профессором, зрелым ученым, его фундаментальный труд по тафономии ждал публикации. Вполне естественно, что первые шаги литературного творчества определялись спецификой его основных занятий: хорошо знакомой ему тематикой моря, геологических и палеонтологических экспедиций. Поэтому истоки его творчества уходят, по существу, к временам работы и ученичества у П. П. Сушкина.

    Итак, к началу литературной деятельности И. А. Ефремов имел неисчерпаемый запас идей и личных впечатлений. Оставалось, "немногое" — соединить все воедино и "оживить дыханием фантастики". Вероятно, для самого ученого эта оживленная фантастика входила не только в структуру всего его творчества: научного и литературного. Более того, она составляла душу творчества. Его научная фантастика отвечала своему основному критерию: в сочетании с художественными достоинствами, что отметил уже А. Н. Толстой, она показывала тесную связь с передовой наукой.

    Обзор рассказов Ефремова с позиций фантастики — задача исследователей этого жанра. Мы же говорим о научном аспекте фантастики Ефремова. В целом его рассказы отличаются широтой научных проблем. Сложные, далекие от разрешения гипотезы или необъяснимые открытия сразу же привлекли внимание читателя. Поэтому интересно увидеть почву, на которой появились первые ростки его фантазии, попытаться проследить, как обычный научный материал, описания идей, факты трансформируются в научную фантастику в форме, знакомой читателю. Нет необходимости рассматривать все ранние рассказы, очерчивать направления и характер взаимосвязей, исследовать ефремовский синтез науки и фантастики. Более интересно и показательно другое: сравнить, где возможно, исходный научный или экспедиционный материал и конечный продукт, т. е. рассказы. При этом важно следовать не за известными нам фабулой или сюжетной линией, но в какой-то мере за мыслью ученого и как бы проследить процесс творчества. В этом отношении показателен путь И. А. Ефремова к "Белому Рогу".

    Он, как представляется автору, начался с впечатлений ученого от первой экспедиции в Прикаспии на горе Богдо, куда И. А. Ефремов прибыл по поручению П. П. Сушкина для поиска триасовых лабиринтодонтов. Гора Богдо при высоте около 150 м резко выступает на фоне ровной степи. Вблизи она монументальна, особенно ее центральная часть, с необычайно крутыми склонами. Работать киркой на крутом склоне горы было очень трудно. "Тут,— вспоминал И. А. Ефремов,— нам большую помощь оказали сильные ветры, обдувавшие склон горы и обеспечивающие большую устойчивость при балансировании во время работы с киркой. Впоследствии, когда на склоне образовалась площадка, работать стало легче".

    Эти строки воспоминаний И. А. Ефремова о работе на Богдо в 1926 г. опубликованы академиком А. А. Борисяком. Позднее, много лет спустя, в "Белом Роге" И. А. Ефремов напишет: "Прилепившись к стене, на высоте стапятидесяти метров, геолог понял, что не может отнять от скалы на ничтожную долю секунды хотя бы одну руку. Положение казалось безнадежным: чтобы обойти выступавшее ребро и шагнуть на карниз, нужно было ухватиться за что-то, а вбить зубило он не мог...

    ...Распростертый на скале геолог, с тревогой рассматривал нависший над ним обрыв. В глубине души поднималось отчаяние. И в тот же миг ярко блеснула мысль. "А как же сказочный воин? Ветер... да, воин поднялся в такой же бурный день...". Усольцев внезапно шагнул в сторону, перебросив тело через выступ ребра, вцепился пальцами в гладкую стену и ... качнулся назад. С болью, будто разрываясь, напряглись мышцы живота, чтобы задержать падение. В ту же секунду порыв вырвавшегося из-за ребра ветра мягко толкнул Усольцева в спину. Схваченное смертью тело, получив неожиданную поддержку, выпрямилось и прижалось к стене. Усольцев был на карнизе. Здесь за ребром ветер был очень силен. Его мягкая мощь поддерживала геолога. Усолъцев почувствовал, что он может двигаться по карнизу жилы, несмотря даже на подъем ее вверх. Он поднялся еще на пятьдесят метров выше, удивляясь тому, что все еще не упал. Ветер бушевал сильнее, давя на грудь горы, и вдруг Усольцев понял, что он может выпрямиться и просто идти по ставшему менее крутым склону. Медленно переставляя окровавленные ступни, Усольцев ощупывал ими кручу и сдвигал в сторону осыпающуюся вниз разрыхленную корку. Медленно-медленно поднимался он все выше. Ветер ревел и свистел, щебенъ, скатываясь, шуршал, и Усольцева охватила странное веселье. Он словно парил на высоте, почти не опираясь на скалу, и уверенность в достижении цели придавала ему все новые силы".

    И далее, уже на спуске с Белого Рога, читаем: "Страстная вера в свои силы овладела Усольцевым. Он подставил грудь ветру, широко раскинул руки и принялся быстро спускаться по склону, стоя, держа равновесие только с помощью ветра. И ветер не обманул человека: с ревом и свистом он поддерживал его, а тот переступая босыми ногами, пятная склон кровью, спускался все ниже".

    Эти строки, полные сюжетной остроты и даже драматизма, родились в сущности из исходного, сухого описания раскопок на крутом склоне горы Богдо, где ветер способствовал приданию телу устойчивости при работе киркой. Палеонтолог становится в рассказе геологом и поиски лабиринтодонтов заменяются поисками оловянного камня-касситерита в уцелевшем наверху участке рудной жилы. Место действия соответственно основной идее смещается ближе к предгорьям, точнее, к области развития магматических пород. Представление о неприступности Белого Рога сложилось из картины отвесной стенки на одной из сторон горы Богдо. Именно здесь И. А. Ефремов во время работы сорвался с карниза, повис на канате и испытал самые неприятные секунды в своей жизни. Параллели и ассоциации при сравнении рассказа и экспедиционного очерка нетрудно продолжить. Многое из того, что отложилось в "Белом Роге", навеяно работой на Богдо. В рассказе, как говорила его героиня, захватывает не только процесс внешнего преодоления препятствий, но внутреннее, духовное восхождение, "борьба человека за то, чтобы стать выше самого себя".

    Рассказ "Путями старых горняков" документален, как многие другие, автобиографичен и передает впечатления и воспоминания И. А. Ефремова о работе на медных рудниках Южного Приуралья. Место и время действия рассказа подлинны: пос. Горный, около 80 км к северо-западу от Оренбурга, 1929 г. Здесь И. А. Ефремов искал кости пермских ящеров и изучал захоронение их остатков в медистых песчаниках. В научном плане эти исследования объединены в монографии о фауне медистых песчаников. В самом же рассказе поиски ящеров опущены и оставлены поиски и геологическое исследование руд, которыми также занимался Ефремов. По ходу рассказа ученый не забывает отметить весьма существенные для тафономии детали: "Поражающее впечатление производят огромные черные стволы окаменелых деревьев, иногда даже с сучьями. Гиганты давно исчезнувших лесов, теперь ставшие железом и кремнем, лежат поперек выработок, и ход часто огибает такое дерево сверху или снизу, не в силах пробить его крепкое тело".

    Работа под землей обостряет наблюдательность, и И. А. Ефремов попутно разгадывал способы разработки рудных гнезд и возраст выработок. Наклонные узкие ходы-лазы были проделаны рудокопами чудских племен; выработки, причудливо изогнутые по контуру рудного тела, относились к концу XVIII в.; широкие прямые и ровные выработки отмечали середину прошлого века и, наконец, выработки с неровными, изгрызенными динамитом стенками были наиболее поздними. В рассказе спутником и проводником И. А. Ефремова по заброшенным подземным выработкам был старик-штейгер, хорошо помнивший времена крепостного права. Странствия по выработкам живо напомнили штейгеру разыгравшиеся здесь события далекой юности. Роль и имена старых горщиков позднее отмечены и названы в его монографии: "Трудная задача отыскания и исследования старых подземных выработок в Каргалинских и Уфимских рудниках была значительно облегчена мне благодаря указаниям на месте, предоставлению черновиков старинной маркшейдерской съемки и сообщению обширных сведений по памяти, сделанным мне двумя ныне покойными штейгерами Пашковской горной конторы... Из них К. К. Хренов, работая на рудниках еще в 60-х годах прошлого столетия, смог сообщить мне наиболее важные сведения относительно старых рудников, представлявших с точки зрения ранних находок позвоночных наибольший интерес".

    Ныне место действия рассказа в пос. Горном отмечено читателями-энтузиастами мемориальной доской.

    Приведу выдержку из письма И. А. Ефремова, посланного 30 августа 1964 г. юным краеведам в Музей революционной, трудовой и боевой славы школы им. К. Маркса Александровского района Оренбургской области: "Ваше письмо доставило мне большое удовольствие — вспомнились все мои путешествия по Оренбургским местам в 1929—1930 гг. И дом в хуторе тот самый, где я жил, но кажется не сохранился глинобитный сарай-амбар — в своих путешествиях я обычно не останавливался в избах, а занимал отдельное помещение в виде амбарушки — и хозяев не стеснишь, и себе удобнее. Мои хозяева Самодуровы были очень хорошие люди и заботились обо мне, как о родном, впрочем, тогда в Горном было довольно много населения и много хороших людей... Вы верно разыскали и разгадали. Действительно в рассказе... я передал собственные приключения и впечатления, а также часть того, что мне успели рассказать два штейгера Каргалинских рудников... И вот теперь вы, любознательные ребята, живо напомнили мне происходящее 35 лет тому назад. Большое вам спасибо, спасибо и тем, кто меня вспомнил..."

    Памятная И. А. Ефремову картина приуральской степи с кустами вишенника по отвалам старых рудников и палеонтологическими раскопками перенесена им в Туманности Андромеды, в главу "Река времени". В описаниях пермских ящеров нетрудно уловить особенности тяжелого массивного дейноцефала-мосхопса или древнейшей саламандры-лантанозуха. Оба ящера были описаны Ефремовым из Ишеева в Татарии, а затем найдены в Приуралье. Ученый рисует непостижимо-заманчивую для палеонтологии мечту о раскопках будущего. Лишь условно их можно назвать раскопками. Они проводятся без вскрытия напластований и удаления породы. Слои просвечиваются жесткими лучами, и сфокусированные изображения скелетных остатков в нужном увеличении передаются на экран. При этом И. А. Ефремов не упускает возможности показать причины морфологических и функционально-эволюционных преобразований в скелете животных: "Дар Ветер, не отрываясь, смотрел на неуклюжий, тяжелый остов древней твари. Увеличение мускульной силы вызывало утолщение костей скелета, подвергавшихся большой нагрузке, а увеличивавшаяся тяжесть скелета требовала нового усилия мышц. Так прямая зависимость в архаических организмах заводила пути развития множества животных в безысходные тупики, пока какое-нибудь важное усовершенствование физиологии не позволяло снять старые противоречия и подняться на новую ступень эволюции. Казалось невероятным, что такие существа могли находиться в ряду предков человека с его прекрасным, позволяющим изумительную подвижность и точность движений телом. Дар Ветер смотрел на толстые надбровные выступы, выражавшие тупую свирепость пермского гада, и видел рядом гибкую Веду с ее ясными глазами на умном лице... Какая чудовищная разница в организации живой материи".

    В Москве, в старом здании Палеонтологического музея на Ленинском проспекте, в зале млекопитающих на постаменте издавна лежал череп крупного вымершего бизона. Обычно его не замечали, но в конце 50-х годов он привлек внимание посетителей. На черепе в центре лба темнело сквозное отверстие более сантиметра диаметром. Наружный край кости около отверстия был окружен узким кольцом сбитой костной ткани. Создавалась полная иллюзия пулевого отверстия. Посетители рассматривали череп, задумчиво покачивали головами, осторожно проводили пальцами по краю кости, иногда делали снимки. Порой около черепа разгорались споры. Однажды он был изображен в московской газете, что практически вызвало паломничество в музей. Наверное автор не погрешит против истины, если напомнит, что "почтенный череп сей не раз "доказывал"" посещение Земли пришельцами естественно в эпоху существования животных, тысячелетия назад, задолго до появления огнестрельного или другого более совершенного оружия. Наши палеонтологи-корифеи: И. А. Ефремов, К. К. Флеров и Ю. А. Орлов, случалось, останавливались около черепа и также строили различные догадки. И, разумеется, им, возможно даже больше, чем другим специалистам, хотелось верить в следы пришельцев.

    Разгадка оказалась проще, прозаичнее, правда, выяснилось это значительно позднее. Известный профессор-маммолог Н. К. Верещагин писал: "Правильные словно пробитые отверстия на лбу вымерших гигантов вызывают у журналистов соблазн приписывать их происхождение действию электрических пуль космических пришельцев". В действительности, как отмечено этим исследователем, это следы болезненных свищей, вызванные паразитическими червями либо личинками оводов.

    Тема пришельцев не нова, известна по многим "источникам", в том числе по еще памятному фильму "Воспоминания о будущем". В плане этой темы, автору как палеонтологу позволительно совершить небольшой экскурс в недавнее прошлое. Однажды в книге известного фантаста мне встретилась фотография. Изображение напоминало кусок рифленой подметки туристического ботинка. Сопроводительная надпись говорит о том, что это отпечаток следа обуви пришельца, якобы найденного палеонтологической экспедицией 1959 г. в древних слоях Южной Гоби. Именно в тот год я был участником этой экспедиции и должен бы знать о находке из первых рук. Но ни начальник экспедиции, наш крупнейший, ныне покойный динозавролог А. К. Рождественский, ни сотрудники не раскапывали и вообще ничего не слышали о находках следов пришельцев. Книгу с фотографией я показал И. А. Ефремову, но и он не сказал ничего определенного. Мысль о проклятой подметке прочно засела в сознании. Наконец, я вспомнил и, еще не веря себе, открыл второй том "Истории Земли" Неймайра. "Следы пришельца" в точности походили на отпечаток коры третичного растения!